Проза Чехова: проблемы интерпретации

Особенно часто Чехов извлекает комический эффект из ситуаций, связанных с невозможностью безошибочно сориентироваться в иерархическом мире разных чинов, званий, орденов, состояний, и из недоразумений, вытекающих из этой социальной, разветвленно обозначенной пестроты и неравенства («Двое в одном», «Толстый и тонкий», «Орден», «Маска», «В бане» и мн. др.). Чины и люди - постоянная тема Чехова-юмориста, и она также может быть истолкована в более широких и универсальных категориях ориентации человека в окружающем его мире.

Частые в чеховской юмористике столкновения явлений, принадлежащих к различным жанрам литературы или риторики, прекрасно проиллюстрированы В. Н. Турбиным¹. Внимание Чехова к взаимообратимости жанров, постоянные проникновения «за кулисы» жанра, попытки чеховских героев вписаться в некий жанр, будь то серьезная статья или хотя бы хроникерская заметка («Пассажир 1-го класса»), изображение события в двух жанрах (газетной заметки и живого рассказа-воспоминания, как в «Радости»), кричащей жанровой путаницы записей (в «Жалобной книге») - все это также является частным случаем, разновидностью тех столкновений и сопоставлений, которых так много в юмористике Чехова. Особый модус исследования мира в творчестве Чехова не сводим к проблеме жанра, хотя и включает ее в себя.

Мы говорили о рядоположении в произведениях Чехова-юмориста знаковых систем, то есть общих форм освоения мира и ориентации в нем. Другой источник комического в произведениях Чехова - поглощенность отдельных людей своим, индивидуальным интересом,

51

образом поведения, ходом мыслей, абсолютизация каждым этого своего и вытекающие отсюда несовпадения и столкновения.

Примеры этого опять-таки на каждом шагу в мире чеховской юмористики.

«Антрепренер под диваном»: антрепренеру главное - спрятаться от ревнивца, который его преследует, а артистке, - воспользовавшись пикантностью ситуации, получить прибавку к жалованью; отсюда совершенно различное истолкование ими нравственного и безнравственного.

«Заблудшие»: смешно не просто то, что приятели заблудились и в потемках попали на чужую дачу, а то, что хозяин весь в предвкушении встречи с женой, выпивки, закуски, беседы за полночь, а гостю смертельно хочется спать.

Точно так же в «Драме» анекдотическое преступление совершается только потому, что герой-писатель больше всего хочет куда-нибудь, хоть в погреб, скрыться от жары и от разговоров, а гостья непременно стремится прочитать ему свою драму.

В «Сирене» изображено существо зоологическое - чиновник-гурман, способный часами вдохновенно говорить о еде, а рядом с ним - уездный философ Милкин, «недовольный средой и ищущий цели жизни», слушающий рассказы о приготовлении разных блюд с презрительной гримасой. Автор в равной степени смеется над обоими героями, поглощенными столь разными жизненными устремлениями.

На первый взгляд, пропасть отделяет эти юморески от «Дуэли», «Черного монаха», «Трех годов», «Моей жизни», «Ионыча», в которых люди говорят на разных языках, героям невозможно столковаться, у каждого свой «определенный взгляд на вещи», которым он всецело поглощен. Однако тема непонимания людьми друг друга приковывала к себе творческое внимание и Ан-

52

тоши Чехонте, и зрелого Чехова. Но то, что вначале вызывало смех, позже приобретает философскую, порой трагическую глубину.

Простое рядоположение различных знаковых систем, различных «взглядов на вещи» само по себе является богатейшим источником смешного в мире Чехова. Но специфически чеховским типом комического является все же не оно, а столкновение того, что имеет застывшую, оформленную знаковую форму, с тем, чему нет названия на человеческом языке, что «умеет передавать, кажется, одна только музыка», сказанного и несказанного. Применительно к литературным жанрам это явление проанализировано в упомянутой статье В. Н. Турбина, однако высказанные там соображения полностью приложимы ко всему кругу знаковых систем, встречающихся в произведениях Чехова.

«На деревню дедушке» - смешно уже само по себе. Но столкновение иллюзии, ложного представления с живой болью, страданием полуграмотного Ваньки Жукова рассчитано на более сложную читательскую реакцию.

«- Есть два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон - это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре - это шелковые. Ради бога, утрите слезы! Сюда идут!

И, видя, что слезы все еще текут, он продолжает еще громче:

- Испанские, рококо, сутажет, камбре... Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые.» («Полинька»).

Сквозь приказчичье просторечие и поток непонятных, а потому забавных названий проглядывает любовная драма смешных и в то же время вызывающих сочувствие людей - модистки Полиньки и приказчика Николая Тимофеича. Одна из наиболее специфических знаковых систем - галантерейная и швейная терминология - налагается на нечто совсем другое, стоящее за внешним действием и произносимыми словами.

53