Проза Чехова: проблемы интерпретации

Отныне подобные гносеологические тупики и фиаско будут представлять для Чехова-художника едва ли не главный исследовательский интерес - ведь в этом, не будем забывать, писателю виделась главная особенность русской жизни («маленькому человечку нет сил ориентироваться.»). В «Неприятности» жизнь заставляет «человечка» играть непонятную для него роль, противоречащую и всякой логике, и его натуре. Его будоражит, мучит и ложность этой роли, и то, что другие отказываются увидеть эту ложность и непонятность так, как она открылась ему. Человек вынужден играть в жизни не свою и потому непонятную для него самого роль, - вплоть до героев «Вишневого сада», задающих вопрос «кто я, зачем я, неизвестно», - это разновидность непонимания жизни будет одной из самых постоянных ситуаций в чеховских произведениях.

И еще одна капитальнейшая черта чеховского мира проявляется в «Неприятности»: нет авторского решения непосильного для героя вопроса, но есть правильная постановка вопроса. Есть указание на всю сложную совокупность жизненных обстоятельств, которую следует принимать в расчет, с которой следует считаться. И есть обязательное перенесение всего клубка обстоятельств, в которых запутывается герой, в жизнь, в мир, который ведать не ведает всех этих вопросов, который живет по каким-то своим законам («Стоило только сесть на подоконник и немножко нагнуться, чтобы увидеть на аршин от себя молодую траву.») и как-то влияет на

65

самочувствие ставящих и решающих вопросы людей («И когда он в пасмурное, тихое утро ехал к мировому, ему уже было не стыдно, а досадно и противно.»). А этой зависимости, как обычно, герои и читатели в расчет не принимают. Никем не замеченное описание первого снега в «Припадке» еще раз подтвердит это через несколько месяцев.

Оппозиция «герой, поглощенный вопросом, идеей, - жизнь» традиционна для литературы реализма. Так, Достоевский то и дело отмечает зависимость состояний своего героя от внешних явлений, фиксируя их порой со значительной полнотой и подробностью, вплоть до огненного цвета пера на шляпке уличной певицы, которую слушает Раскольников, до вывески, которую он читает по дороге на Сенную, до грамматической ошибки на этой вывеске. Однако принципы введения «эмпирической» действительности в произведениях Чехова и его предшественников существенно различаются.

Идеи героя проверяются у Достоевского жизнью и вступают с ней в противоречие. Но и жизнь в романах Достоевского выступает прежде всего как идея жизни (натуры, почвы), как начало субстанциальное. В произведение она вводится прежде всего как контридея, противостоящая умственным построениям героя. Жизнь в мире Достоевского предстает в ее единичных, внешне не организованных проявлениях, но это единичные проявления всеохватывающей и все организующей идеи-жизни, противостоящей идее-силлогистике. И все проявления жизни в конечном счете имеют отношение к идее героя, служа целям ее опровержения.

Говоря словами автора «Братьев Карамазовых», в его мире мы можем найти лишь такие «частность и обособление», которые носят в себе «сердцевину целого» или «на время почему-то от него оторвались» (если не считать еще обычной для всякого писателя-реалиста задачи рисовать не только первый план, но и фон, доби-

66

ваться при помощи деталей иллюзий жизненного правдоподобия и т. д.).

У Чехова же жизнь в ее полноте и разнообразии проявлений дается вне видимой связи с теми проблемами, которыми поглощен герой. Она течет по своим, неизвестным герою законам, законы эти ждут своего объяснения, причем такого объяснения, которое бы обязательно объединило и то, что люди считают важным («вопросы», которые пытаются решить герои), и то, чего они не осознают, не замечают, мимо чего проходят.

Так, доктор Овчинников бьется над не разрешимыми для него (и для всякого подобного ему человека) вопросами, а в то же самое время, читаем мы,

утята на дороге вырывают друг у друга, давясь, «какую-то кишку»,

а молодая трава у него под окном после вчерашнего ливня «немного помята и лоснится»,

а в суде он видит письмоводителя «в коломенковом пиджаке с оттопыренными карманами»,

а мировой судья во время разговора с ним поймал комара «и, сильно прищурив глаза, оглядел его со всех сторон, придавил и бросил в полоскательную чашку»,

а сам доктор на прощанье «машинально выпил рюмку и закусил редиской», «и т. д. и т. п.

В любом чеховском произведении найдем мы эти, по-видимому не связанные с его сюжетом и характерологией, детали, производящие впечатление случайных, неотобранных. Сам автор придавал им принципиальное значение, а место и функция

таких деталей в произведении служат выражением его «представления жизни».

На то, что в мире Чехова господствует случайность в деталях, событиях, поступках персонажей, указывали, осуждая за это писателя, еще первые его критики: Н. Михайловский, П. Перцов, К. Головин и другие. В последние годы именно эта особенность чеховской

67