Проза Чехова: проблемы интерпретации

поэтики оказалась и центре внимания исследователей³. А. П. Чудаков, считая, что прижизненная критика верно уловила, но неверно оценила характерные новые черты в поэтике Чехова, обращает внимание на отличительный характер случайного в мире Чехова: оно присутствует на равных правах с неслучайным. Если в предшествующей Чехову литературе случайное существует лишь как проявление характерного, пишет А. П. Чудаков, то у Чехова это «собственно случайное, имеющее самостоятельную бытийную ценность и равное право на художественное воплощение со всем остальным»

4

Полемика вокруг концепции «случайностности» ⁵ показала, что выразить суть нового характера подробностей и деталей в мире Чехова при помощи понятия «случайное», оказывается невозможно, если не смешивать при этом сферы поэтики и причинности, детерминированности художественною творчества или не прибегать к постоянным оговоркам и уточнениям.

68

Представление о «нецеленаправленной, случайностной организации художественного материала» у Чехова, о «случайностном, во всей неотобранной множественности, изображении» мира - это истина лишь в первом приближении. Предстоит исследовать принципы, механизм отбора, приводящего к иллюзии неотобранности, случайностности И здесь стоит сделать одно историко-литературное уточнение.

Еще нет исследования, всесторонне освещающего соотношения художественной системы Чехова с наследием его предшественников (можно лишь сказать, что работы, подобные книге А. П. Чудакова, подготавливают и ускоряют появление такого исследования). Такого рода будущие исследования могут показать, что Чехов не изобрел новых приемов, а отобрал из уже добытого в дочеховской литературе и сделал неповторимое сочетание из открытого до него, но бывшего на периферии прежних художественных систем.

Так, несомненно, ближайший предшественник и, более того, учитель Чехова по воссозданию целостной картины мира в единстве «случайного» и «неслучайного» - Л. Толстой. И даже не столько Толстой - автор «Войны и мира» и «Анны Карениной», а именно Толстой 80-х годов, стремившийся подчинить искусство задачам проповеди и остававшийся несравненным художником, необычайно зорким наблюдателем жизни в ее мельчайших подробностях. И сходство и различие с Чеховым в данном случае важно подчеркнуть.

Умирающий Иван Ильич отказывается приложить к себе силлогизм о Кае, смертном, как все люди. Кай - человек вообще, и силлогизм справедлив по отношению к Каю; но разве, думает Иван Ильич, сам он не был всю жизнь не похожим на всех остальных существом, разве было еще у кого-нибудь. И в его памяти возникают «запах кожаного полосками мячика», рука матери, бунт из-за пирожков, особенный вкус сырого смор-

69

щенного французского чернослива «и обилие слюны, когда дело доходило до косточки», и много иного (26, 93). Куда уж более случайны, индивидуальны эти подробности! Их

появление в произведении не вызвано, кажется, ничем иным, кроме стремления писателя представить жизнь в ее «неотобранности» и пестроте. Но бесконтрольная неотобранность, отсутствие организующего замысла в подобных картинах у Толстого (как и у Чехова) лишь кажущиеся.

Толстой здесь и везде стремится к наибольшей индивидуализации изображаемого не ради нее самой, а для того, чтобы показать, что все эти пестрота, многообразие, видимая хаотичность жизни человеческой подлежат в конечном счете высшему суду, могут быть «тем» или «не тем», как это и оказалось в судьбе Ивана Ильича. Подбор подробностей у Толстого может иметь сколь угодно случайный характер по отношению к остальным «важным» и «нужным» элементам произведения, но он находится в постоянном и скрытом соотношении с конечной истиной, которую Толстой утверждает в своих произведениях.

«Случайные» впечатления Анны Карениной по дороге на вокзал или Константина Левина в утро свадьбы, не относящиеся к делу подробности, на которые обращает внимание герой «Крейцеровой сонаты» Позднышев в ночь своего рокового возвращения, - толстовская проза дает немало примеров такого, не вызванного никакими сюжетными или характерологическими задачами введения подробностей и деталей. Так что присутствие в произведении «случайного» в соседстве с «неслучайным» само по себе не является нововведением Чехова или отличительной чертой чеховской поэтики, хотя, как увидим, существенно важно для объяснения этого своеобразия.

«Случайное» по отношению к чему? и «случайное» во имя какой задачи? - постановка этих вопросов неиз-

70

бежна, если мы хотим понять, в чем своеобразие соотношения «случайного» и «неслучайного» у Чехова по сравнению с другими писателями.

Само стремление А. П. Чудакова подчеркнуть особое качество эмпирических деталей в мире Чехова представляется совершенно оправданным и обладает объективной научной ценностью. Исследователь выделяет в произведениях Чехова те специфические «подробности», которые не сводимы к индивидуальному как проявлению существенного, общего.