Проза Чехова: проблемы интерпретации

⁵ Чудаков А. П. Указ. соч.; Он же. Проблема целостного анализа художественной системы. (О двух моделях мира писателя) // Славянские литературы. VII Международный съезд славистов. Варшава, август 1973 г. М., 1973, с. 79-88; Бердников Г.

П. О поэтике

Чехова и принципах ее исследования. - «Вопросы литературы», 1972, № 5, с. 124-141; Шах-Азизова Т. К.

Современное прочтение чеховских пьес (60-70-е годы) // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974, с. 344; Видуэцкая И. П.

Способы создания иллюзии реальности в прозе зрелого Чехова. - Там же, с. 291; Паперный 3. С.

Записные книжки Чехова, с. 105-113; Линков В. Я.

Чехов-писатель «эпохи всеобщего обособления» // Русская литература 1870-1890-х годов. Свердловск, 1977, с. 102-103; и др.

«Припадок». «Возбуждение» и «утомление» чеховского героя

Развитие событий в рассказе «Припадок», написанном в том же 1888 году, начинается с ситуации «рассказа открытия»: «казалось» - «оказалось». Прежде герой рассказа, студент Васильев, «падших женщин знал только понаслышке и из книг». После посещения домов С-ва переулка ему стало ясно, что его прежнее представление «не имеет ничего общего с тем, что он теперь видит», что «дело гораздо хуже, чем можно было думать».

Крах прежнего представления, иллюзии - лейтмотив первых главок рассказа (I-IV). Против своих ожиданий, в женщинах из публичных домов С-ва переулка Васильев находит не сознание греха или вины, не надежду на спасение, не стремление вырваться, а тупость, равнодушие и даже довольство. Указаны и источники прежней иллюзии героя: книги и слухи о падших женщинах, «где-то и когда-то вычитанная» история о спасении падшей женщины чистым в самоотверженным

76

молодым человеком, изображение «этого мира» в театре, в юмористических журналах. Иллюзия чеховского героя - это иллюзия, разделяемая большинством. Это ложное представление, господствующее в обществе. Позже этим пафосом развенчания общей иллюзии будет проникнут «Остров Сахалин».

Вновь мы видим: рассказ о социальном явлении (на этот раз о том зле, каким является узаконенная проституция) строится Чеховым как рассказ о ложном представлении об этом явлении, об открывшейся человеку истинной его сложности.

Неверно поэтому видеть пафос «Припадка» лишь в разоблачении язвы проституции. Этим пафосом охвачен герой рассказа, Васильев, но внимание героя рассказа и автора устремлено на разные вещи. Чехов пишет рассказ не просто о язве проституции, а о том, как человек, столкнувшийся с этим явлением действительности, не может найти правильное представление о нем и правильно «решить вопрос» (7, 215).

Как известно, Л. Толстой увидел в «Припадке» нелогичность в изображении нравственных страданий героя: «... герой должен был употребить, а уж после мучиться». Но в том-то и дело, что сюжет «Припадка» не муки совести, не путь от тьмы к свету и не воскресение. Взяв материал, уже разрабатывавшийся Гаршиным, Мопассаном, Толстым и другими писателями, Чехов сосредоточился на своей теме, которую он прежде решал на ином материале.

Стоило Васильеву вглядеться в то, над чем другие не задумываются и что берут как данность, и он почувствовал себя беспомощным и бессильным что-либо попять и сделать «в этом чужом, непонятном для него мире» (7, 211). Этот сигнал - слова о «непонятности мира» для героя рассказа - напоминает о родстве «Припадка» с рассказами о том, что «маленькому человечку нет сил ориентироваться», что «ничего не раз-

77

берешь на этом свете», с рассказами о «ложных представлениях», «о нелепом» решении вопросов, то есть с главной линией чеховской прозы, с ее философской, гносеологической проблематикой.

Что делает мир «чужим» и «непонятным» для героя рассказа? Чехов вновь анализирует различные виды иллюзий и неверных решений.

Несостоятельными оказываются в «Припадке» именно общие, готовые и общепризнанные категории и оценки.

Несчастных женщин С-ва переулка следует спасать - в общем виде это положение не вызывает сомнения. Но объекты предполагаемого спасения совершенно равнодушны к попыткам навести их на разговоры о необходимости спасаться, а в то же время Васильев чувствует, что это «люди, настоящие люди, которые, как везде, оскорбляются, страдают, плачут, просят помощи...».

«Проституция зло или нет?» - «Голубчик, кто ж спорит», - слышит Васильев в ответ. В теории с этим согласны все, но никто из знакомых Васильеву мужчин не отказывается от посещения домов С-ва переулка.

Общая оценка Васильевым его приятелей - «рабовладельцы! мясники!» (в первоначальном варианте рассказа), «убийцы!» (в окончательном тексте) - как будто верна. Но конкретное поведение одного из этих приятелей, Егора Рыбникова, который вступается за оскорбленную женщину, выглядит более нравственным, чем поведение того же Васильева, который «пал духом, струсил, как мальчик», хотя перед этим испытал «острое чувство жалости и злобы па обидчика».