Проза Чехова: проблемы интерпретации

Так было в «Огнях»: неправомерна попытка вывести общеобязательный пример из предельно индивидуального жизненного случая. Так было в «Неприятности»: общепринятые решения «нелепы» в ситуации, в которой оказался герой. Так было в «Припадке»: общие представления оказываются несостоятельными; шаблонные рецепты, которые может предложить медицина, так же не способны облегчить «и слезы, и отчаяние» данного человека, как бессильны рецепты спасения «падших женщин», предлагаемые в книгах, журналах, на сцене.

Доктор из последней главы «Припадка» изображен Чеховым почти столь же саркастически, как в четвертой главе «Смерти Ивана Ильича» Толстым изображен «знаменитый доктор». Толстому претит уверенность «знаменитого доктора» в том, что «у нас известно и несомненно, как все устроить, все одним манером для всякого человека, какого хотите», - это свойственная докторам, юристам уверенность в том, что общие решения приложимы к любому индивидуальному случаю.

Но Толстой, отметая претензии докторов и судейских на их общие для всех решения, всегда предлагает взамен иные, свои, столь же общеобязательные нравственно-религиозные решения. Отвергая отдельные случаи генерализации, он не отвергает, а энергично утверждает сам принцип организации. Отрицая общепризнанное, Толстой утверждает общеобязательное.

Чехов говорит о невозможности приложить любое из известных общих решений к вопросам, встающим перед

88

его героем. Он отрицает как общепризнанные, так и общеобязательные решения, принцип генерализации как таковой. Общие категории вступают в противоречие с конкретными явлениями, общепризнанные положения па деле оказываются ложными, нет той истины, которая была бы убедительна для всех, - вот выводы, вытекающие из «Огней», «Неприятности», «Припадка»...

В сознательном и постоянном возвращении Чехова к проблеме общего и индивидуального проявились прежде всего уроки той научной школы, которую Чехов прошел в стенах Московского университета, школы его учителя по медицинскому факультету, профессора Г. А. Захарьина.

Принято считать, что Чехов-писатель обязан медицине такими особенностями своего метода, как естественнонаучный материализм, объективность, наблюдательность. Известно также, что Чехов, как никто до него в русской литературе, мог в своих произведениях квалифицированно осветить симптомы болезни героя и ее ход (по поводу «Припадка» Чехов с гордостью сообщал в письме: «... душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки» - П 3, 68).

Но не только эти, так сказать, общемедицинские навыки вошли в «жизненный состав» Чехова-писателя. Захарьин учил своих слушателей умению применять усвоенный ими научный метод не только во врачебной, но и во «всякой другой практике, то есть деятельности в реальных условиях, - в условиях действительности»¹. Именно такое, методологическое значение имела школа Захарьина, умение «мыслить по-медицински» для Чехова. Идеи Захарьина, усвоенные и переосмысленные Чеховым, стали одним из главных конструктивных принципов в художественном мире писателя.

89

Медицинская школа Захарьина сложилась в стремлении преодолеть несовершенство терапевтической науки второй половины XIX века. Несовершенство это проявлялось как в теоретическом плане - в учении о болезни и диагнозе, так и в практических методах обследования и лечения больного. Знаменитый терапевт Э. Э. Эйхвальд замечал, что врачу какой-нибудь сотней медикаментов приходилось лечить огромное число болезненных процессов, своеобразие которых еще увеличивается индивидуальными особенностями организмов². Известный клиницист Л.В. Попов, современник Чехова, анализируя «медицинские знания» своего времени, замечал, сколь большое место в них занимает «накопившийся веками балласт не вполне научных данных, приобретенных при весьма несовершенных методах исследования»; он же указывал, что самые разные исходные принципы «смешаны и перепутаны в новейшей номенклатуре болезней», вследствие чего сами «классификации и терминология болезней часто не отвечают существу дела» ³.

В таких условиях масса средних врачей либо склонялась к скептицизму (вспомним признание Чебутыкина в «Трех сестрах»: «Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительного ничего.»), либо усваивала шаблонные методы лечения «на основании готовых книжных симптомокомплексов» ⁴. Пример подобного подхода Чехов описывает в последней главе «Припадка». Психиатр, к которому приводят Васильева приятели, строит свой расспрос больного так, чтобы подвести данный казус под какую-либо известную ему общую диагностическую категорию. Он задает вопросы, «какие обыкновенно задаются старательными докторами»; о том зле, которое заставляет страдать его паци-

90

ента, он говорит так, «как будто давно уже решил для себя все эти вопросы». И столь же самоуверенным, сколь и не приложимым к данному конкретному случаю оказывается

рецепт лечения: «... на одном был бромистый калий, на другом морфий... Все это принимал он и раньше!» (7, 220, 221).