Проза Чехова: проблемы интерпретации

И лишь перед лицом смерти, болезни, низведшей его с высот науки и творчества в житейскую обыденность, обнажившую десятки нитей, которыми талант привязан к миру обыкновенному, он почувствовал потребность в некоей спасительной, сверхличной догме. «Общая идея», которой он теперь хотел бы обладать, должна включать и оправдание прошедшей жизни, и успокоительное отношение к смерти, а также должна помочь ему стать

104

наставником людей рядовых, обыкновенных, запутавшихся в своих делах, - Лизы, Кати.

Герой словно не видит, что по ходу самой повести он перепробовал как минимум две разновидности «общих идей», все объединяющих мировоззренческих концепций: «аракчеевское» (злое) восприятие мира и равнодушие. Кем-то эти «общие идеи» могут владеть всю жизнь, определяя способ мышления и поведения. Чеховский же герой последовательно отвергает и то и другое - этим он и симпатичен. Но попытаемся, зная уже Николая Степановича, предположить: какой «общей идеей» мог бы вооружиться герой Чехова?

На «общих идеях» типа «трудись», или «познай самого себя», или «раздай свое имущество ближнему» Николай Степанович, как мы видели, не считает нужным даже

останавливаться: их неприемлемость сама собой разумеется. Ему, как и самому писателю, разумеется, чужды и народническая доктрина, и толстовское учение.

Николай Степанович не мог удовлетвориться и, скажем, философией стоицизма Марка Аврелия (любимый автор его и Чехова): «Познай самого себя - прекрасный и полезный совет; жаль только, что древние не догадались указать способ, как пользоваться этим советом» (7, 306).

Чужда ему была и христианская умиротворенность, к которой пришел старший его современник, знаменитый хирург Н. И. Пирогов¹. «Общая идея», которая приобреталась бы ценой сдачи в плен силе, враждебной науке, невозможна для Николая Степановича. «Бог жи-

105

вого человека», о котором говорит герой «Скучной истории», - это совсем не то же, что Бог в «Смерти Ивана Ильича».

Николай Степанович называет себя человеком, которого «судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания». Но собственно научный оптимизм, который обосновывался, например, в трудах другого замечательного ученого той эпохи, И. И. Мечникова², и был свойствен самому герою «Скучной истории», не мог быть «выше всех внешних влияний» - страданий, горестей и сомнений живого человека.

Этими возможностями, собственно, и исчерпывался круг «общих идей», доступных и известных Чехову и его герою.

Таким образом, никакая «общая идея», если под последней понимать философию или веру, вооружавшую единой поведенческой программой во всех случаях жизни и отвечающую высоким умственным и нравственным требованиям, не могла бы удовлетворить профессора, как он нарисован Чеховым. Автор «Скучной истории» показал жажду «общей идеи» как психологическую потребность страдающего больного человека, для которого оказались непосильны вдруг нахлынувшие на него жизненные проблемы. Есть у Чехова рассказы о преодолении иллюзии, есть рассказы о подчинении иллюзии (например, «Скука жизни»). «Скучная история» - рассказ о невозможности удовлетвориться ни одной иллюзией для человека типа Николая Степановича.

Иногда для доказательства того, что в «Скучной истории» Чехов вместе с героем выражает тоску по «общей идее», цитируют его письмо: «Рассказ мой кончается тем, что давно уже известно, а именно, что осмысленная жизнь без определенного мировоззрения -

106

не жизнь, а тягота, ужас» (П 2, 80). Но в письме говорится не о «Скучной истории», а о какой-то неизвестной вещи, может быть, потому и не законченной, что «давно уже известное» Чехов не мог сделать предметом доказательства. В «Скучной истории» воплощена гораздо более трагичная идейная и художественная концепция: субъективно, для мироощущения отдельного человека жизнь без определенного мировоззрения - «тягота, ужас», и в то же время остановиться на какой-либо «общей идее» невозможно для такого вот человека. Концентрация «тяготы, ужаса» получается большая. Указывается не на «давно известное», а на истинную сложность проблемы.

В ряде работ о «Скучной истории», созданных в недавнем прошлом, авторы не только принимали мнение героя об «общей идее» за выражение главной мысли произведения, но и указывали, какую именно «общую идею» имел в виду Чехов. Говорилось о созвучии чеховской трактовки вопроса об «общей идее» тому, как этот вопрос трактовался видными публицистами конца 80-х годов - Н.В. Шелгуновым, Е.А. Андреевичем, А.В. Амфитеатровым³, и это «созвучие» ставилось в заслугу Чехову; в повести усматривался скрытый призыв к «активной борьбе», «протест против равнодушного отношения к социальному злу», лишь замаскированный от цензуры. Но при этом интерпретатору приходилось связывать так понятую «главную тенденцию повести» с образом... швейцара Николая, «простого человека», будто бы противопоставленного Чеховым «образованному обществу» ⁴. Стремление извлечь социальный

эквивалент не из объективного смысла произведения, вложенного

107