Проза Чехова: проблемы интерпретации

В 80-90-е годы, когда сама действительность капиталистической России, казалось, полностью вырывала отдельную личность из векового уклада традиций, прежних форм общения и единения с другими индивидуумами, творчество Чехова и выразило этот дальнейший и неизбежный отход личности от сложившихся веками устоев, верований, общих начал - общих для массы других личностей и общих по отношению ко всем этапам индивидуального жизненного пути.

В эти годы Л. Толстой упорно, проповеднически продолжал отстаивать сверхличные, надличные «общие начала», подчиняющие себе личное «я». В то же время Толстой давал в своих произведениях неотразимо убедительные картины распада традиционных личностно-общих связей.

И хотя в годы, когда происходило становление чеховского художественного мира, были и иные попытки утверждения «общих идей», общих начал, общих моделей поведения (в форме ли напоминания о верности идеям «отцов»-шестидесятников или в форме народнического восхваления «устоев»), для Чехова решающим был опыт именно Толстого.

Преклонение перед могучим реалистическим талантом своего великого современника и скептицизм по отношению к толстовским (и всем иным) рецептам общих, обязательных для всех истин и путей определяют идейно-литературную позицию Чехова.

Начиная с середины 80-х годов Чехов не раз говорил в письмах о своей свободе от каких-либо теоретических

116

догм, и это проистекало из его скептицизма по отношению к современным ему партиям и направлениям. В чрезвычайно пеструю в идеологическом отношении эпоху Чехова на поверхности общественной жизни одновременно сосуществовали официальная реакционная идеология, народничество, «узурпированные» «глупыми сусликами»-либералами идеи 60-х годов («святого времени», по словам Чехова), толстовская проповедь, декадентство, теория «малых дел»... «Идейность», понимаемая как следование любому из этих направлений, претила Чехову. К тому же опыт русской литературы подсказывал ему, что великие писатели чаще всего терпели поражение,

обращаясь к проповеди и теоретизированию.

Размышляя над «общими идеями», общими целями, которыми вдохновлялись писатели прошлого («У одних, смотря по калибру, цели ближайшие - крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные - бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п.» - П 5, 133), Чехов признавался с беспримерной трезвостью, что уже ни одна из подобных целей не могла стать объединяющим началом его творчества.

Отказавшись принципиально от проповеди, от утверждения каких-либо «общеобязательных» идей, от однозначного и универсального авторского решения проблем, решаемых героями, Чехов предпочел поставить вопрос иначе. Он обратился к исследованию самих механизмов осознания человеком своих связей с общим, его ориентации в обществе, жизни, истории.

При этом чеховский идиографический мир, мир индивидуальных единичных явлений, не строился по законам иррационализма или агностицизма: «Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их» (П 5, 138). Отказываясь, в отличие от агностиков и позитивистов, от спекуляции на трудностях познания явлений и законов

117

действительности, Чехов считал, что все индивидуальные явления связаны некими неизвестными объединяющими началами, «настоящей правдой», которую необходимо «искать»; все же существующие «объяснения» неудовлетворительны. Пафос неведомой, но непременно существующей истины, «настоящей правды» и скептицизм по отношению ко всем известным ее толкованиям и составляют организующий центр

чеховского мира.

Не «общая идея», а «настоящая правда». Не конечные, найденные или априорно известные, а связанные с непрерывными поисками, отвергающие односторонность и догматизма и скептицизма объединяющие начала присущи чеховскому миру.

Чехов обратился к изучению происхождения, возникновения тех или иных идей и мнений, к проверке их истинности, к проблеме правильной или неправильной постановки вопросов, к проблеме ориентации человека в окружающем мире, механизмов его поведения и общения, предпочитая при этом «индивидуализацию каждого отдельного случая» утверждению априорных «общих идей».

Такой подход давал возможность объективного, строго научного отношения к исследуемому в художественном произведении. По сравнению с тем, как соотношение «человек-идеи» рассматривалось его предшественниками, Толстым и Достоевским, это было углублением анализа. В творчестве Чехова обогатились объективные критерии оценки человека и его положения в действительности; принципы анализа оказались совместимы с научным подходом и одновременно стали доведением до максимального осуществления потенций художественного реализма.

Эпоха, которая сформировала Чехова-писателя, получила разные названия: реакции, безвременья, всеобщего разъединения. Но есть еще одно определение этой полосы русской жизни 80-х-первой половины 90-х го-

118