Проза Чехова: проблемы интерпретации

дов - эпоха «мысли и разума». В эпохи, когда наступает «очередь мысли и разума», писал В. И. Ленин, «мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования» ⁶. Этот дух времени вобрал и выразил в своем творчестве Чехов.

Интерес к гносеологической проблематике, перенос творческого внимания с явлений на представления о них, с конечных продуктов мыслительной деятельности на процессы, ведущие к получению этих продуктов, - во всем этом нет чего-либо исключительно национального и приуроченного к определенному времени, и в этом объяснение общечеловеческой универсальности, общепонятности творчества Чехова, на которую указывал еще Толстой.

Но именно эпоха 80 - начала 90-х годов в России, эпоха «мысли и разума», питала и делала особенно общественно значимыми проблемы различения истинного и ложного в человеческих взглядах и теориях, выяснения природы «общих идей», усваивавшихся большинством по традиции или на веру. Именно на такого рода проблемах сконцентрирована творческая мысль Чехова, самого характерного выразителя этой эпохи в русской литературе.

Избранная Чеховым позиция, угол зрения на изображаемую действительность были тесно связаны с важными тенденциями как в литературе, так и в научном и общественном мышлении. Чехов, зная, что «вообще тяжело живется тем, кто имеет дерзость первым вступить на незнакомую дорогу. Авангарду всегда плохо» (П 3, 215), продолжил последовательно идти своим путем в литературе. Такая исключительная сосредоточенность на своей теме говорит о ясно осознанной творческой программе писателя. Осуществляя ее, Чехов постоянно сталкивался

119

с непониманием или полупониманием со стороны читателей, деятелей театра, критики, но ничто не могло заставить его сойти с раз и навсегда избранного для себя пути. Чехов «гнул свою линию» в творчестве, беспощадном по правдивости и чуждом утешительству. В этом колоссальном упорстве и творческой последовательности Чехов наиболее схож с теми, кого он ценил в жизни выше всего, - с «людьми подвига, веры и ясно осознанной цели».

***

Тем не менее сомнения оставались. В конце 80-х годов Чехову приходилось не только отстаивать свои новаторские принципы от тех, кто звал его на испытанные тропы традиционной постановки и обсуждения проблем (см. его письма по поводу рассказов «Тина», «Огни», «Воры»), но и завоевывать эти принципы для себя. Не раз в письмах этой поры (1887-1889) звучат сомнения писателя: прав ли он, предлагая читателю изображение жизни, «какова она есть на самом деле», и не давая при этом конкретной суммы идей, годных для практического исполнения.

Преодоление этих сомнений для самого Чехова, подтверждение правильности его позиции, подсказанной ему чутьем гениального художника-новатора, могло прийти только от самой действительности. Такой проверкой, укрепившей творческие убеждения Чехова, стала для него поездка на Сахалин.

В книге «Остров Сахалин» и других произведениях сахалинской темы нашли дальнейшее углубление принципы, уже утвердившиеся в творчестве Чехова к концу 80-х годов. Книга о Сахалине разоблачала не только ужасы каторжного острова, но и ложь о нем, распростра- 120

нявшуюся как официальной пропагандой, так и поверхностной «обличительной» литературой. Отказываясь от ложных и поверхностных путей рассказа о Сахалине, Чехов продолжал и развивал линию, начатую в произведениях второй половины 80-х годов. Вновь писателя интересуют не только явления, но и суждения о них, те или иные пути их осознания и освоения. И вновь - разоблачение общих иллюзий, общих шаблонных решений вопросов, как тех, что насаждались сверху, административно, так и тех, которыми добровольно и сознательно убаюкивало себя общество.

Вспомним: общее равнодушие, нежелание видеть кричащего вопроса там, где его видит герой, - одна из главных причин страдания студента Васильева в «Припадке». Зло, которое свило гнездо в С-м переулке Москвы, и зло Сахалина родственны не только онтологически, по существу: о том и о другом общество имеет «ложное представление». «Остров Сахалин», как ранее «Припадок», свидетельствовал, что «дело гораздо хуже, чем можно было думать». И главным пафосом книги о Сахалине, как и всей поездки на Сахалин, стало разоблачение общих, а потому и упрощенных представлений о каторжном острове.

«Образованному обществу» казалось, что всю вину за Сахалин можно возложить на «тюремных красноносых смотрителей», оказалось же - «виноваты не смотрители, а все мы» (П 4, 32). Общество притерпелось к злу, равнодушно к нему, успокаивает себя «общими» ответами. Не многого стоит и протест.

Проблема протеста вошла в чеховское творчество после Сахалина. «Воплощенным протестом» называет себя герой первого послесахалинского рассказа «Гусев» (1890) Павел Иваныч. Нередко ставится знак равенства между позицией Павла Иваныча и протестом Чехова: писателю приписывается намерение «обличать» вместе Павлом

Иванычем («его устами»); в пользу этого

121

говорят искренность героя и справедливость, бесспорность почти всех его нападок и обвинений⁷.