Проза Чехова: проблемы интерпретации

оригинальном решении в «Доме с мезонином» проблемы отношений интеллигенции и народа, ни о какой новизне мыслей художника говорить не приходится, хотя и несомненна незаурядность и значительность всего того, с чем он выступает.

В. И. Ленин, говоря о различном значении, которое в разные периоды приобретает критика с утопических позиций, писал: «Критические элементы свойственны утопическому учению Л. Толстого так же, как они свойственны многим утопическим системам. Но не надо забывать глубокого замечания Маркса, что значение критических элементов в утопическом социализме «стоит в обратном отношении к историческому развитию». Чем больше развивается, чем более определенный характер принимает деятельность тех общественных сил, которые «укладывают» новую Россию и несут избавление от современных социальных бедствий, тем быстрее критически-утопический социализм «лишается всякого практического смысла и всякого теоретического оправдания»⁸.

В 1896 году, когда появился «Дом с мезонином», толстовская критика с утопических позиций, в свете марксистской программы переустройства общества, лишалась в известной мере «практического смысла» и «теоретического оправдания». Поэтому видеть в повторении толстовской критики принципиально новый подход к «коренным решениям проклятых социальных вопросов», как это предлагал В. В. Ермилов и другие интерпретаторы, было бы неверным. Приписывая Чехову и ставя ему в заслугу критический пафос и утопическую направленность речей художника в «Доме с мезонином», мы делаем сомнительный комплимент писателю.

Лида говорит в ответ на речи художника: «Я это уже слышала». Слышал и знал «это» и читатель 90-х годов. Объективно в то время существовали две противополож-

234

ные точки зрения на земскую деятельность: самих земцев (идеологом «малых дел» выступал, в частности, публицист газеты «Неделя» Я. А. Абрамов) и толстовская. Их-то писатель и распределил между героями. Чехов, не рассчитывая решить проблему земской деятельности и выдвигать какую-либо новую точку зрения на нее, стремился наиболее ярко изложить в сцене спора обе эти существовавшие точки зрения. Он полагал, что читатель, соотнося эти споры с построением рассказа в целом, поймет их художественную функцию в характеристике сознания героев.

Но возникает вопрос: безразлична ли к сюжету «Дома с мезонином» тема спора о

«малых делах»? Проделаем такой мысленный эксперимент: допустим, что герои рассказа спорят не о малых делах, а, положим, «о свободе преподавания или о дезинфекции тюрем». Можно ли считать, что в таком случае ничего не изменится, история любви к Мисюсь останется той же?

Казалось бы, да: прямой связи между теорией «малых дел» и разрушенной любовью нет, спор кончается ничем, участники спора ни в чем не убедили друг друга, каждый из них, высказав верные и неверные соображения, остался при своем мнении. Но предположенная нами подстановка оказалась бы небезразличной для выражения сложной авторской концепции.

К «правильной постановке вопроса» о том, почему любовь не состоялась, то, что было сказано в этом споре, имеет отношение. Здесь нужен был именно этот спор, с таким охватом вопросов, с такой аргументацией, а не какой-либо иной. Ведь в споре о «малых делах» выясняется многое о причинах исходного и окончательного «жуткого» состояния художника, которое и было контрастным фоном к центральному в его рассказе состоянию влюбленности.

Дело в том, что неотъемлемая черта этого состояния - отказ от работы, праздность. Мотив праздности,

235

возникнув в самом начале рассказа, проходит, варьируясь, через первые главы и долгое время по ходу рассказа не получает никакого объяснения. Мы читаем о том, что герой «обречен судьбой на постоянную праздность», что он должен искать «оправдания для своей постоянной праздности», что он готов «ходить так без дела и без цели весь день, все лето», что время, которое он охотно проводит в усадьбе Волчаниновых, оставляет «впечатление длинного-длинного праздного дня». Повторы слова «праздность», конечно, рассчитаны на то, чтобы привлекать читательское внимание, но до поры до времени о причинах этой праздности и всего исходного психологического состояния ничего не говорится. На него герой «обречен судьбой» - и все.

И лишь в споре о «миллиардах людей», которые «живут хуже животных», у него прорывается прозрение - догадка - признание (ведь герой не задается целью систематического анализа своего мироощущения) об изначальных истоках недовольства собой, своей работой, нежелания работать и праздности: «При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду... » (9, 187).