Проза Чехова: проблемы интерпретации

Так, обрамление «Человека в футляре» не менее существенно, чем сам рассказ учителя Буркина. В нем, как это делалось и в «Рассказе старшего садовника», проведена индивидуализация, обозначена относительность реакции и выводов повествователя. Вот Беликов умер, рассказ о нем закончен, а вокруг бесконечная и чуждая только что рассказанному жизнь. В конце рассказа, как и в начале, упоминается деревенская отшельница Мавра, повторяющая Беликова, но как-то по-иному. Этот авторский аргумент знаком еще по «Огням»: история, из которой рассказчик склонен делать однозначный конечный вывод, включается автором в панораму бесконечной жизни.

И еще один прием, опробованный еще в тех же «Огнях». Буркин говорит в заключении о том, что другие Беликовы всегда были и будут, надежд на перемены к лучшему нет. А его слушатель Чимша-Гималайский, человек более экспансивный, более возбужденный, более радикально настроенный, делает вывод гораздо более смелый: «Больше так жить невозможно!» - и настолько

241

расширяет толкование «футлярности», что Буркин возражает: «Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч» (10, 54). Из другой это «оперы» или из той же, - остается без ответа; автору, очевидно, важно показать, сколь разные выводы могут делаться из одного и того же явления вследствие разности темпераментов, настроений, мироощущений.

Если рассказы читать подряд, как трилогию, то второй из них, «Крыжовник», содержит наиболее решительные выводы из рассказанного. Повествователь Чимша-Гималайский задает вопрос: «во имя чего ждать?» - и утверждает, что следует не стоять «надо рвом», а «перескочить через него или построить через него мост» (10, 64).

Мы уже знаем, что внеконтекстный смысл любой фразы обесценен, может приобретать различное эмоциональное и содержательное освещение в разных произведениях Чехова. «Нет, так жить невозможно!» - решает для себя «молодая рыжая собака, помесь такса с дворняжкой» («Каштанка»). «Жить так далее невозможно!» - храбрится перед дверью начальника «депутат» Дездемонов («Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало»). Буквально ту же по форме фразу произносит один из рассказчиков «маленькой трилогии», и для уяснения смысла его высказываний обрамление истории о крыжовнике не менее важно, чем сам рассказ.

Уже из «Человека в футляре» читателю ясно, что Иван Иваныч Чимша-Гималайский - человек иной, чем его приятели Буркин и Алехин, и решительность его выводов может

быть приписана его темпераменту, особой пристрастности, особой сосредоточенности на радикальных мыслях («Я уже стар и не гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу спать ... Ах, если б я был молод!» - 10, 64).

242

Вновь, как и в первом рассказе, сообщается, что «рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина»; слушать рассказ «про беднягу-чиновника, который ел крыжовник, было скучно». Вновь для Чехова главное ни присоединяться к такой оценке рассказа Чимши-Гималайского, ни дискредитировать ее - важно прежде всего то, что рассказанная история, произнесенная проповедь не достигают целей. Приходящие в головы слушателям «мысли про изящных людей, про женщин», присутствие красивой Пелагеи - «это было лучше всяких рассказов».

Хотя такое рассеивание претензий того или иного высказывания на абсолютное внимание отнюдь не ново для чеховского мира, именно в таком варианте оно дважды повторяется в произведениях 1898 года: здесь, в «Крыжовнике», а также в «Ионыче». Гости Туркиных так же будут реагировать на «либеральный» роман Веры Иосифовны: «Лучинушка», доносящаяся из сада, «передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни» (10, 26).

Неприятие слушателями точки зрения Ивана Иваныча обозначено и по-иному. Чимша-Гималайский расширительно толкует явление «своего крыжовника» (вставные микроновеллы о купце, съевшем перед смертью деньги, и о беспокойстве барышника о деньгах, которые лежат в сапоге на отрезанной поездом ноге). В ответ на это Буркин замечает, как это он делал и в «Человеке в футляре» по поводу расширительного толкования «футлярности»: «это вы уж из другой оперы» (10, 59). Алехин же просто не вникает, «умно ли, справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч». Возможность критического отношения к точке зрения Чимши-Гималайского здесь не высказана, но обозначена.

Наконец, никак специально не оговорена, но видна при внимательном чтении непоследовательность, противоречивость в самом ходе рассуждений Ивана Иваныча.

243

Этот прием знаком нам хотя бы по речам Шамохина в «Ариадне». С одинаковой страстностью, убежденностью, афористичностью звучат и верные, и тут же, рядом, заведомо неверные утверждения персонажа.