Проза Чехова: проблемы интерпретации

рах», «когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя.» (13, 169).

«Я люблю се, люблю, люблю ... Я вижу, как вы хмуритесь и встаете, чтобы прочесть мне длинную лекцию о том, что такое любовь, и кого можно любить, а кого нельзя, и пр., и пр. Но, милый Костя, пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь» (9, 16), - пишет влюбленный Алексей Лаптев («Три года»).

Герои Чехова знают и читали, «что такое любовь» вообще, и в философии любви для них нет ничего ни нового, ни интересного. Тайна начинается с индивидуализации «каждого отдельного случая»: почему именно так, именно в это время, именно этот человек стал твоей судьбой. Эти и десятки других подобных «почему» задают любящие герои Чехова, и невозможность «сориентироваться» в любви есть частный, но частный случай в жизни человека, у которого «нет сил сориентироваться» в жизни в целом.

Так и остается загадкой и тайной, почему именно «она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, которого он теперь желал для себя» (10, 139). То, что мы узнаем об Анне Сергеевне из ее покаянных речей, заставляет читателя проникнуться к ней симпатией. Но и недовольство мужем, и жалобы на скуку жизни, и покаяния - все это, очевидно, Гуров не раз слышал в женских исповедях и прежде. А одно из объяснений, которое она

приводит {«Хотелось пожить! Пожить и пожить. Любопытство меня жгло...»), так перекликается с обычным для Гурова побудительным мотивом («и хотелось жить,

и все казалось так просто и забавно»), что все это могло скорее укрепить его стереотип, чем вывести

263

из него. Над Анной Сергеевной легко иронизировать, но для Гурова именно она смогла стать единственной настоящей любовью.

Видимо, причины той перемены, о которой идет речь в «Даме с собачкой», следует искать в том, что мы узнаем о самом Гурове. И вновь, чтобы соотнести мысли и дела своих героев с «нормой», «настоящей правдой», Чехов вводит ненавязчиво, как бы мимоходом, ориентиры, позволяющие сделать это соотнесение.

Где впервые в «Даме с собачкой» появляются такие ориентиры? Может быть, там, где Анна Сергеевна упоминает о «муже-лакее», и это не требует пояснений, обоим понятно, что это значит, и звучит это не как пароль любовников, а как перекличка просто людей, томящихся от несвободы? Или еще раньше, в упоминании о «прямой, важной, солидной и, как она сама себя называла, мыслящей» жене Гурова?

И у «мыслящей жены», и у «мужа-лакея», как нетрудно понять, жизнь строится по своим стереотипам, своим «общим идеям», которым, очевидно, суждено остаться незыблемыми и непоколебимыми. (В этом смысле Чехов прилагает единые мерки и к главному герою, и к лишь упоминаемым персонажам, отличаются же они разной способностью к отказу от стереотипов-иллюзий.)

Далее один из таких ориентиров мелькает в эпизоде в Ореанде, в размышлениях героя: «Гуров думал о том, как в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все,

кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». Упоминание здесь о «высших целях бытия», как упоминание в «Крыжовнике» о том, «как прекрасна эта страна», казалось бы, ничем не связано с ходом повествования, не вызвано потребностями развертывания сюжета. Но они не случайны, а существенно необходимы. Введенные в ход размышлений героя, они прежде всего указывают на авторское намерение возве-

264

сти данную, частную и единичную историю к масштабам того целого, неведомого героям, смутно ими ощущаемого, что могло бы объединить всех. И в начале второй главы вновь мелькает общее, высокое: «вспоминаются юные годы».

Соображения о «высших целях бытия», пришедшие Гурову, не исключительны и не завершающи по отношению к данному сюжету. Почти те же чувства, которые испытывает Гуров «в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба», другой чеховский герой, Дмитрий Старцев, пережил в единственную в своей жизни лунную ночь на кладбище города С. Всякий в определенную минуту переживает высокие мысли, думает о вечном: Лаевский, Ионыч, Гуров. Мысли о «высших целях бытия» мелькнули, а «приключение или похождение» продолжается.

Также внешне не связан с развитием отношений героев эпизод, в котором случайный собеседник Гурова, в ответ на его попытку завести разговор о летнем романе, произносит знаменитые слова: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!» Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица!» - и далее следует монолог возмущенного Гурова о «куцей, бескрылой жизни».