Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Вейнингер обнажил те перспективы эмансипации, которых не заметил Толстой. Эти перспективы выделяла для себя не только Гинзбург: как показала Джуди Гринуэй, в начале ХХ века многие борцы за свободу женщин и гомосексуалов находили опору в работах Вейнингера, невзирая на его нескрываемые женоненавистничество и антисемитизм[647]. Гинзбург явно одобряла то, что Вейнингер возвеличивал интеллектуальных женщин, которые чурались традиционных женских ролей и стереотипов. Она аплодировала ему за то, что он реабилитирует «презренную и осмеянную мужеподобную женщину», за то, что он вскрывает и разоблачает «мужской эгоизм в осмеянии этой женщины, и в культивировании специфической женственности, как источника наслаждения» («Дневник II», 20).

Возможно, подход Гинзбург к Вейнингеру был уникальным в том смысле, что Гинзбург поставила в центр внимания всеобщую трагедию женщин:

Данные для трагедии налицо: если в иных женщинах достаточно элементов М. для того чтобы ужаснуться собственной нереальности, то достаточно ли их для того, чтобы безропотно принять весь труд, самоотречение и аскетизм эмансипации не политической, а интеллектуально-морально-физической?

Потому что если «c’est un dur métier d’être belle femme» (belle я понимаю здесь не буквально в смысле красивой, а в смысле «настоящей» женщины), то быть мужчиной, все же еще более трудно, хотя менее унизительно («Дневник II», 20–21).

Трансгендерная идентичность – это «еще более трудно», чем то, о чем Бодлер сказал «быть красавицей – плохое ремесло»[648], или чем удел «настоящей женщины», как выразилась бы Гинзбург («Дневник II», 21). Чтобы принять своего внутреннего «М», необходима нравственная, физическая и умственная работа, а возможно, понадобится страдать и от чего-то отказываться на протяжении всей жизни. Вдобавок, если общество не воспринимает тебя в социальном отношении как «Мужчину», это сужает выбор жизненных путей и эмоциональных отдушин: в дневниках Гинзбург жалуется, что не может ради избавления от душевных мук завербоваться в военно-морской флот или уйти в запой[649]. Чтобы сделаться «М», требуется что-то вроде двойного отречения – отречения от аспектов или привилегий обоих полов.

Отталкиваясь от Вейнингера, в этом дневниковом экскурсе («Дневник II», 19–27) Гинзбург погружается в размышления о гендере и ставит вопрос конкретно: кому позволено занимать господствующее эстетическое положение?[650] В рассуждении, которое предвосхищает теории Лауры Малви и эволюцию феминистской кинокритики в 1970‐е годы[651], Гинзбург замечает, что мужчины – по крайней мере, в современном ей обществе и литературной культуре – монополизировали эстетический взгляд, между тем как женщинам принадлежит патент на красоту:

В то время как для мужчины в женщине все: тело, движения, голос, улыбка, походка является предметом эстетического любования, мужчина, по крайней мере современный вне-эстетичен. Это явление, по-моему, явственно отразимое в общечеловеческой литературе и общечеловеческой морали. Мужской фетишизм является эстетически оправданным, женский фетишизм невольно квалифицируется как извращения («Дневник II», 23).

Ниже двадцатилетняя Гинзбург заявляет, что, когда женщины фетишизируют мужскую красоту, их считают «узурпаторами»: «Для обычного сознания эстетический фетишизм женщины представляется чем-то неженственным, какой-то узурпацией непредназначенного ей удовольствия». Обладать глазом эстета или «я» эстета – значит, уже отойти от традиционной женской позиции, страдать «перверзией», даже если описываешь мужское тело. Эстетическая точка зрения и литературная традиция, замечает она, подают и репрезентируют женские тела как объекты желания. Отсюда лишь один маленький шаг до гипотезы Лауры Малви, что женщины-читательницы полностью свыкаются с транссексуальной (термин Малви) самоидентификацией[652].