Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Блоковская Коломбина в «Балаганчике» служит экраном, на который одновременно проецируются разнородные желания. При попытке развернуть метафору, пародирующую идеи символистов, Коломбина оказывается картонной фигурой. Гинзбург заимствует блоковскую метафору, упоминая о своих «картонных грехах» («Дневник II», 46, 23 октября 1922). Поскольку ее любовь к «Р.» была неразделенной и неосуществленной, даже ее грехи были химерой. В наброске к словесному портрету Зеленой (теперь именуемой «K.») от 1936 года Гинзбург дает ей определение «женщина, которую любят»; иначе говоря, Зеленая тоже экран для проекции желаний других людей[660].

«Балаганчик» был для юной Гинзбург убедительной моделью не только потому, что в центре пьесы стоит любовный треугольник, но и ввиду того, что в этой пьесе театральные условности выдвинуты на первый план и происходит сознательное смешение жизни с искусством. В дневниках Гинзбург описывает «драму, в которой я сейчас играю роль» («Дневник II», 32) и характеризует «Р.» как особу, которая даже вне сцены носит пышные театральные костюмы и находится в центре внимания (Там же, 56). Молодая Гинзбург часто изображает себя как актера и драматурга одновременно, выстраивая сцены, в которых действует продуманно, – причем, как правило, так и не достигает желанной цели. Когда она придумывает замысловатые уловки, чтобы привлечь внимание «Р.» и пробудить в ней симпатию, ее дневниковые записи отражают драму чувств во внутреннем мире автобиографического субъекта текста. Один из самых ярких эпизодов даже разыгрывается, ни больше ни меньше, в театральном фойе: «Р.» бессердечно отдает В. зажигалку, которую Гинзбург в тот день купила ей на Невском проспекте, потратив на это свое время и деньги. Вопреки всему этому, автор испытывает ликование – этакий момент в духе Достоевского: «Я испытала знакомый эстетический восторг перед великолепием ее небрежности» («Дневник II», 77, 31 декабря 1922 года).

Толстовская струнка в Гинзбург проявляется, когда она выражает обеспокоенность ирреальностью драм, созданных ею самой. Она пишет, что у нее нет реальной жизни, а есть только «иллюзия жизни через игру» (Там же, 80). Ощущение жизни как выдумки связано с «жизнетворчеством» символистов, «проекцией поэтической символики в жизнь». В своей книге «О лирике», в главе о Блоке, Гинзбург отмечает, что Блок боялся этого «смешения жизни с искусством», которое считал характернейшей чертой декадентства[661]. Жизнь Блока и Пьеро предостерегает, что воображаемые трагедии и картонные невесты могут довести до самых настоящих страданий[662].

Возможно, Гинзбург интуитивно чувствовала, что «Балаганчик», который отчасти является критическим выпадом против символистской философии и ее путаности, выражает ее обеспокоенность тем, что романтические излияния всегда балансируют «на грани смешного» (здесь мы вновь цитируем пояснительную записку для будущих читателей, приложенную Гинзбург к ее юношеским дневникам). На пути от молодости к зрелости Гинзбург все более критично относилась к символизму, а в 1940‐е годы даже обвинила его в полнейшей пошлости. Специфическое для русской культуры понятие «пошлость» Гинзбург определяла как «неправильное обращение с ценностью», то, что «вырывает их [ценности] из органической связи»[663].

Дневниковые записи Гинзбург о первой любви представляют собой одно из возможных наложений влечения на традиционную культурную модель – модель драмы, где смешались возвышенное, трагическое и нелепое. Обретение модели – пусть даже несовершенной – было радостью, утешением. Опираясь на чтение Вейнингера, она адаптировала к своей жизни «вечных спутников», интерпретируя через призму личного опыта пьесу Блока – короткую, символистскую, изобилующую амбивалентностями. Возможно, оглядываясь назад, она уличила себя в том, что подпала под влияние пошлости, так как не была «органически» связана с ценностями декадентства или стилем символистов – со всем тем, что само по себе было чуждо ценностям послереволюционной России.

Ранняя проза Гинзбург о любви: появляется главный герой-повествователь мужского пола

Выстроив рамочную структуру для понимания взаимосвязей между гендером, точкой зрения и трагедиями на почве любви, Гинзбург начала писать первые прозаические произведения (а также лирические стихи) о любви. Позаимствовав шкалу из книги Гинзбург «О психологической прозе»[664], можно сказать, что эти ранние прозаические отрывки сложнее по эстетической структурности, чем дневниковые записи о «Балаганчике», поскольку их структура требует, чтобы автор принимал больше решений, касающихся репрезентации и формы. В этой прозе Гинзбург начинает убирать из текста свой образ автора, применяя такие методы, как выстраивание нарративных рамок и создание своего альтер эго – персонажа мужского пола.