Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

Я запомнил эту встречу навсегда. Мы стояли тесно сбившейся, усталой и слегка растерянной группой: только что удалилась большая толпа наших самолетных попутчиков – они летели в Америку.

К нам подошел невысокий быстроглазый человек, приветливо сказал, чтоб мы не волновались, все будет прекрасно, он сейчас вернется и неотлучно будет с нами. После чего, обратившись ко мне, как будто мы давно знакомы, коротко сказал: «Губерман, пойдемте со мной!» И я за ним пошел, слегка недоумевая, откуда он меня знает. Петляя по коридорам (он быстро шагал впереди), мы нырнули в какую-то дверь, и я впервые в жизни оказался в западном баре. Глаза мои тут же растеклись по сказочному обилию выпивки, а когда я обернулся, в руке у меня возник большой бокал коньяка. «Наш общий друг художник Окунь попросил вас встретить именно таким образом», – объяснил мне Ицик Авербух. И у меня непроизвольно брызнули слезы.

А после Ицик стал работать в Джойнте, занимаясь делом удивительным: он распределял американскую гуманитарную помощь бедствующим еврейским семьям на территории России, Украины, Грузии и других бывших республик СССР. Я ему к пятидесятилетию написал как-то стишок, откуда пару строф и позаимствую для начала:

В Одессе брюки некогда надев,
ты попусту не лез в борьбу с режимом,
но щедро наделял ты юных дев
своим ветхозаветным содержимым…

Друзьям ты и поддержка, и опора

по жизни скоротечной и шальной,
любая, где ты трудишься, контора
становится притоном и пивной…

На шестидесятилетний юбилей (как же молод он, мерзавец!) я о нем написал гораздо подробней:

Я помню, как, исход верша,
в душевно-умственном провале,
достичь земли своей спеша,
мы в Вене грустно застревали.

И тут, как древний Одиссей,

вселяя в сердце светлый дух,
евреям, словно Моисей,
являлся Ицик Авербух.

А сам он жил без капли жалобы,

легко, как будто занят танцами,
его энергии достало бы
на две больших электростанции.

Себе красотку из Йемена

он в жёны взял, служа примером,
что два еврейские колена
соединить возможно хером.

А убежав от суеты,

в часы, когда повсюду спали,
трех деток редкой красоты
он настругал на радость Тали.

С охотой он и ест, и пьет,

всех веселит, судьбу не хает
и так при случае поет,
что Пугачева отдыхает.

Весь век живя среди людей,

он не застыл, хотя начальник,
и много всяческих идей
он дарит нам, кипя, как чайник.

Со всеми он живет в ладу,

ему забавна глупость наша,
он даже хвалит ту бурду,
что густо варит Окунь Саша.

Ценя его за ум и сметку,

я очень с Ициком дружу,
и с ним бы я пошел в разведку,
но, слава Богу, не хожу.

Ему сегодня шестьдесят,

но только что ему с того,
и ни минуты не висят
без дела органы его.

Сияет свет на наших лицах,

пойдем – куда ни позови.
Мы очень рады, милый Ицик,
что современники твои.

О любимой дочке Тане я люблю рассказывать чисто пророческую историю. Ей было шесть лет, когда я ее повез куда-то. Исполнилось как раз полвека с образования Советского Союза – всюду флаги трепыхались и какие-то из громкоговорителей плескались песнопения и бравурные речи. Стоя возле меня в битком набитом автобусе, малютка Таня сказала исторические слова:

– Лучше ехать на такси, чем со многими народами.

Сами народы это осознали только двадцать лет спустя.

А вскоре (как же время-то летит!) явились к Тане мы на юбилей. И я прочел ей оду на сорокалетие: