Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

К концу 1716 года Матвеев неустанно жалуется на «неискуство и непорядок директора Сентилера, мнимаго барона без всякой дипломы», на «прямое неведение его и неспособность»409. Однако когда дело доходит до увольнения барона, эти претензии не всплывают в официальной переписке. Рекомендуя Петру избавиться от француза, Апраксин ссылается на тот ущерб, который наносит академии конфликт между Матвеевым и Сент-Илером, а не на какие-то промахи последнего. Не воспроизводит Апраксин и обвинения в невежестве, выдвигавшиеся Матвеевым в адрес барона, а сам Сент-Илер, как мы видели, вовсе не был объявлен мошенником и с позором изгнан из страны. Дело, как кажется, в том, что граница между интриганством и профессионализмом, прожектерством и «серьезной» государственной деятельностью была в ту эпоху весьма нечеткой – а вернее, границу эту мы зачастую конструируем ретроспективно, наклеивая тем или иным деятелям ярлыки в зависимости от наших собственных симпатий. Вполне возможно, что если бы не его ссора с Матвеевым, Сент-Илер вошел бы в историю как один из ценных экспертов, так удачно приглашенных Петром I на русскую службу, а биография француза красовалась бы в книгах по истории русского флота рядом с биографиями Крюйса, Фархварсона или его соотечественника Никиты Петровича Вильбуа. В конце концов, именно в его предложениях впервые в России было сформулировано современное, «дисциплинарное» видение школы, предполагавшее формализованные процедуры оценивания, регулирование распорядка дня, поведения учеников и даже обязанностей учителей. Предложенная Сент-Илером модель училища оказывается ярким образчиком того самого «регулярства», которое Петр вроде бы стремился построить в России. И действительно, составленные бароном «Правила» 11 мая 1716 года декларировали намерение установить в академии «la police et discipline» – фраза, которая прямо отсылает нас к идеалу «etait bien policeé», «благоустроенного полицейского государства».

И тем не менее петровское правительство не спешило ухватиться за предлагаемые Сент-Илером организационные формы и насаждать предусмотренное ими «регулярство». В значительной мере это объясняется достаточно безразличным отношением самого Петра к разработанным французом документам. С одной стороны, Петр не внес никакого вклада в составление этих регламентов, никак не комментировал и не редактировал их; даже официальное утверждение «Инструкции» 1 октября 1715 года последовало лишь в результате прямого запроса со стороны Сент-Илера. Это не значит, конечно, что регламенты эти каким-то образом противоречили представлениям самого государя: напротив, мы знаем, что составленные французом документы отражали актуальные на тот момент интересы Петра. Из наличия таких интересов, однако, не следует, что у царя было какое-то собственное видение академии, или что он вообще ощущал потребность в предлагаемой французом детальной регламентации школьной жизни.

С другой стороны, утвердив эти документы, Петр не считал себя как-то связанным ни самими регламентами, ни контрактом-«капитуляцией», которую он заключил с бароном – особенно ярко это видно из принятого им решения назначить графа Матвеева «президентом» академии410. В начале сентября 1715 года Петр набросал один из немногих собственноручно написанных им документов по вопросам образования: список предметов, которым следовало «детей учить» (видимо, как раз в академии). Список включал арифметику, геометрию, «фект, или прием ружья», артиллерию, навигацию, фортификацию, географию, «знание членов корабельного гола [то есть, корпуса, ср. англ. hull. – И. Ф.] и такелажа», рисование и, «на произволение, танцам для постуры»411. Нетрудно заметить, что к этому времени уже полгода как существовал «Проект для сочинения Морской академии», скопированный из французского источника, одобренный самим государем и включавший практически идентичный список предметов. В чем же тогда смысл появления нового перечня? Означает ли его составление, что к этому времени Петр «забыл» о ранее одобренном им регламенте? Или же, одобряя баронов регламент, он не придавал ему особого значения, а теперь решил обдумать программу обучения молодых дворян всерьез? Тремя годами позднее преемник Матвеева, Г. Г. Скорняков-Писарев, сообщал Апраксину, что государь утвердил его предложение «в С. Петербургской академии учить недорослей наукам, а именно: арифметике, геометрии, навигации, артиллерии, фортификации, географии, рисовать живописного и воинским обучениям мушкетами и на рапирах, а некоторых и астрономии»412. Опять-таки, как это решение соотносилось в глазах Петра с теми документами, которые он уже одобрил четырьмя годами ранее? Вероятнее всего, во всех этих случаях монарх рассматривал эти перечни не как некие постоянно действующие регламенты, а как принимаемые от случая к случаю ситуационные решения.