Прусская ваза

Вамъ извстно, милостивые государи, что въ случа недостатка доказательствъ явныхъ и положительныхъ, надлежитъ прибгать къ возможностямъ. Вс т, которыя представлены вамъ почтеннымъ Адвокатомъ Его Величества въ подтвержденіе вины моего друга, признаны отъ васъ за убдительныя; прошу сравнишь ихъ съ тми, которыя представляю я въ доказательство, что Графъ Ланицкій не можетъ быть виновенъ. Я хочу говорить о его воспитаніи, характер, ум и сердц: не должно ли предположить, что онъ или закоренлый злодй, или безсмысленный глупецъ, чтобы признать его способнымъ въ такому низкому и вмст безразсудному поступку? Онъ иметъ чрезвычайно живый характеръ; искренность его бываетъ слишкомъ часто неосторожна; и въ минуту сильнаго движенія онъ можетъ позволишь себ то, въ чемъ вроятно самъ будетъ разкаяваться черезъ минуту: въ доказательство представляю вамъ прежній проступокъ его — проступокъ, забытый столь милостиво Монархомъ, имъ оскорбленнымъ. Можноли вообразитъ, чтобы одинъ и тотъ же человкъ былъ въ одно время и столь прямодушенъ и столь коваренъ? И кто изъ васъ, милостивые государи, повритъ, чтобы снисходительность великодушнаго Фридриха не произвела никакого впечатлнія на душ моего друга? Такая нечувствительность несовмстна съ доброю и пылкою душею… a другъ мой истинно добръ и чувствителенъ! Обратите глаза на блдную, трепещущую мать его, на горестныхъ его друзей — безпокойныя лица и слезы ихъ доказываютъ ли, что обвиненный иметъ изпорченную душу? Но, милостивые государи, на минуту похитимъ y Ланицкаго его сердце…. кто изъ насъ отважится утверждать, что онъ или иметъ ограниченный умъ, или сумасшедшій? Вы слышали уже, что Фридрихъ Великій замтилъ въ немъ дарованія необыкновенныя, и умъ проницательный! не усплъ онъ вступить на поприще честей, какъ сдлался уже близокъ къ своему Государю: однимъ только отличнымъ поведеніемъ сохранилъ бы онъ любовь Монарха, повелителя своего и Друга — чему же, напротивъ, приноситъ онъ на жертву и надежды свои, и будущую славу, и щастіе своей матери? Непостижимому, безразсудному удовольствію написать одно слово! Милостивые государи, или надобно подумать, что Графъ Ланицкій былъ увлеченъ сумазброднымъ, непобдимымъ желаніемъ написать слово: тиранъ; или никакъ не можетъ быть понятно, для чего и съ какимъ намреніемъ изобразилъ онъ его на ваз! Для тоголи, чтобы открыть Французамъ, что Фридрихъ тиранъ? Но человкъ, самаго ограниченнаго ума, нашелъ бы множество способовъ, дйствительнйшихъ, врнйшихъ, и безъ сомннія не выбралъ бы имянно того, которой въ минуту могъ обнаружить передъ глазами самаго Монарха его ненавистное предательство! И такъ утверждаю, что нтъ никакой вроятности, чтобъ Графъ Ланицкій, въ его положеніи, съ его умомъ и сердцемъ, сдлалъ такой поступокъ, который всякимъ безпристрастнымъ судьею долженъ быть признанъ за невозможный морально. И я не имлъ никакого инаго убжденія въ невинности друга моего, когда ршился его защищать, отдавши въ залогъ собственную мою свободу. Но Богъ, хранитель невинности, наконецъ просвтилъ совершенно мой разсудокъ! Я увренъ, я утверждаю, что другъ мой обвиненъ несправедливо, Позвольте представить доказательства мои на ваше разсужденіе.

Альбертъ кликнулъ свидтелей. Первый изъ нихъ, ремесленникъ, которому Ланицкій поручилъ отнести вазу въ ту залу, гд находились горны, объявилъ, что онъ не отдавалъ ее обжигателю изъ рукъ въ руки, a напротивъ поставилъ вмст съ другими фарфоровыми вещами на доску, лежавшую на столъ y самаго горна.

Альбертъ. Увренъ ли ты, что ваза поставлена была точно на доску, a не на столъ?

Свидтель. Увренъ. Это обстоятельство памятне для меня отъ того, что я едва-было не уронилъ вазы на полъ. Оплошность моя сдлала меня осторожнъе: я взялъ вазу въ объ руки и бережно поставилъ ее на доску — на доску, a не на столъ!

Альбертъ. Довольно. Боле ничего не желаю отъ тебя слышать.

Кликнули другаго свидтеля. То былъ смотритель надъ горнами. Альбертъ спросилъ y него: видлъ ли ты этаго человка, который утверждаетъ, что ваза была поставлена имъ на доску, лежавшую на стол, близъ самаго твоего горна? И увренъ ли ты, что онъ точно поставилъ ее не на столъ, a на доску?

Свидтель. Видлъ и увренъ.

Альбертъ. Можешь ли сказать, почему ты такъ въ этомъ увренъ?

Свидтель. Я помню, что этотъ человкъ, ставя на доску свою вазу, воскликнулъ: ахъ! Фрицъ, я едва не разбилъ этой проклятой вазы въ дребезги! Вотъ она, въ цлости; прими ее отъ меня руками. Я оглянулся и увидлъ вазу, стоящую на доск.

Альбертъ. Не можешъ ли вспомнишь какихъ нибудь другихъ оботоятельствъ?

Свидтель. Помню только то, что онъ сказалъ мн: поставь эту вазу въ горнъ! на что я ему отвчалъ: еще не время! печь не совсемъ разгорлась! я поставлю ее вмст съ другими.

Альбертъ. И такъ она не тотчасъ по принесеніи была поставлена въ горнъ?

Свидтель. Нтъ. Я сказалъ уже вамъ, что печь не довольно была разжжена.

Альбертъ. Сколько же времени стояла она на стол?