Прусская ваза

„Не сомнваюсь также и въ томъ, чтобы вы не чувствовали искренняго почтенія къ молодому Барону Альтенбергу, который, не ужасаясь долговременнаго заточенія, готовится оправдывать преступника. Я уважаю необыкновенныя качества Барона Альберта; удивляюсь его неустрашимости, но сожал;ю, что первое дло, въ которомъ ршился онъ взять сторону обвиненнаго, представляетъ великодушнымъ усиліямъ его столь мало успха. Увренъ однако, что сладкое чувство исполненія должности поддержитъ его въ сей трудной и, смю сказать, неравной борьб: что можетъ быть пріятне имени защитника, и защитника своихъ друзей, хотя они и виновны? — И я, милостивые Государи, представляюсь передъ глаза ваши, какъ безпристрастный защитникъ друга. Такъ, Фридрихъ Великій позволяетъ мн именоваться его другомъ. Превосходя во всемъ другихъ Государей, онъ презираетъ низкую лесть, провозглашающую его Богомъ и ищетъ искренности въ сердц друзей, которые напоминаютъ ему, что онъ человкъ. Щастливы повинующіеся держав его и защищаемые его законами! но щастливе несравненно т, которые замчены его взоромъ, которые удостоены его дружбы! Увы! молодой Графъ Ланицкій добровольно лишилъ себя щастія быть избраннымъ другомъ Великаго Фридриха. Безъ сомннія, милостивые Государи, вамъ извстно, какое уваженіе оказываетъ Его Величество Графин Ланицкой, матери обвиненнаго — уваженіе которое ни мало не уменьшилось отъ странныхъ поступковъ сына. Августъ Ланицкій, родомъ Полякъ, получилъ воспитаніе въ Потсдамской школ, вмст съ благороднйшими людьми Пруссіи. Кто могъ бы вообразить, чтобы воспитанникъ такихъ Учителей и сынъ такой матери не имлъ отлично высокихъ чувствъ, не былъ отличенъ въ своихъ поступкахъ, и боле нежели другіе надялся на него Фридрихъ Великій, который умлъ замтить въ немъ качества необыкновенныя и всегда простиралъ къ нему отеческую свою руку? Нужно ли доказывать, что обвиненный иметъ характеръ слишкомъ пылкій? — давно ли великодушный Монархъ принужденъ былъ извинятъ его дерзость и пренебречь оскорбленіе, молодымъ человкомъ ему нанесенное? Но чемъ же Графъ Ланицкій заплатилъ великодушному своему Государю за снизходительную кротость его? Неблагодарностію и предательствомъ, тмъ боле ненавистными, что они дйствовали скрытно! Вы знаете, какою необузданною свободою пользуются въ Пруссіи дерзкіе сатирики, любимые чернію, которую забавляютъ они своими насмшками на счетъ ея правителей: взгляните на стны замка Санъ-Суси, покрытыя ругательными пасквилями безименныхъ авторовъ: производятъ ли они какое-нибудь чувство негодованія въ душ великаго нашего Монарха? Не трудно было бы открыть дерзновенныхъ ругателей… Фридрихъ отмщаетъ имъ презрніемъ! Но естьли ругательства людей неизвстныхъ и низкихъ не могутъ быть для него ощутительны, то черная неблагодарность друзей, близкихъ къ его сердцу, дйствуетъ на него тмъ сильне. Возможно ли оставить ее безъ наказанія? возможно ли пренебречь оскорбленіе, нанесенное такимъ человкомъ? который, за нсколько минутъ, лежалъ y ногъ прогнваннаго имъ Государя, исполненный раскаянія, обливаясь слезами любви, въ жару благодарности, удивленія, восторга? Таковъ поступокъ Графа Ланицкаго! — Представляю вамъ мои доказательства, и моихъ свидтелей.

Графъ Варендорфъ указалъ на. Прусскую вазу, и на двухъ свидтелей: надзирателя мануфактуры и стараго жида. Присяжные прочли на ваз; слово тиранъ, сличили его съ другими словами надписи, и нашли въ почеркъ совершенное сходство. Сильное негодованіе изобразилось на лицахъ слушателей. Графъ Варендорфъ веллъ приближиться жиду. Наружность его имла въ себ что-то необыкновенное и отвратительное; онъ былъ чрезвычайно сухъ и прямъ; голова его была неподвижна, но глаза бгали и сверкали; казалось, что этотъ человкъ всегда имлъ въ душ безпокойство, о чемъ-то заботился, хотлъ все видть, досадовалъ, что не имлъ назади глазъ. Видъ его былъ смлый, но онъ оглядывался по сторонамъ, когда начиналъ говорить, и голосъ его, чрезвычайно непріятный и охриплый, дрожалъ; этотъ человкъ назывался Саломономъ. Поклявшись Тальмудомъ, что онъ не лжесвидтель, онъ началъ отвчать слдующимъ образомъ на вопросы Графа Варендорфа:

Графъ. Знаешь ли эту вазу?

Саломонъ. Знаю.

Графъ. Гд и когда ты ее видълъ? Объяви присяжнымъ все, что теб, въ отношеніи ней, извстно!

Саломонъ. Я видлъ ее въ первой разъ въ Санъ-Суси, перваго числа сего мсяца, въ однннадцатомъ или двенадцатомъ часу вечера — не могу точно назначить времени. —

Графъ. Что нужды! продолжай. По какому случаю замтилъ ты эту вазу? Подумай хорошенько; не забудь ни одного обстоятельства: всего важне, чтобъ господа присяжные знали настоящее положеніе дла!