Псих

Я думаю, что нужно отзвониться родителям и Райдеру. (Стоит ли звонить родителям после безобразной сцены, которая между нами произошла, и Райдеру – с тех пор, как мы пошли каждый своей дорогой?)

– Я ему позвонила, – говорит Марселла устало, – можешь не переживать.

– Я не переживаю. Мне просто теперь надо больше времени на обдумывание.

– Т-ты и раньше по полчаса думала, только по другой п-п-причине.

– Ну их всех к чертям, – сердито говорю я. Я сержусь, видимо, оттого, что выгорела от необходимости долго ждать – я два месяца уговаривала себя, что вот приедет Марселла, и… – У нас целых две недели каникул, а мы еще не решили, чем их занять.

Мы талантливо заняли каникулы обсуждением новой девушки Райдера. Новая девушка Райдера стучится к нам в друзья и всячески хочет общаться. Марселла подавленно молчит, ожидая моей реакции. Я плююсь ядом и обзываю новую девушку Райдера чертовой Люси Стил.

Может, я, конечно, его больше и не люблю, но ревную очень качественно.

– Ну а что плохого, – говорит Марселла с сочувствием (оно может быть адресовано кому угодно), – она, наверное, просто дружелюбная… Ты меня слушаешь вообще?

Нет, я не слушаю. Я представляю свой могильный камень с надписью: «Откинулась в возрасте 88 лет старой девой. Мир вздохнет спокойно».

Да, я по-прежнему буду грузить вас литературными аналогиями, но вы можете считать это заменой психотерапии и бесконечным докторам. Во всех романах воспитания есть поворотный момент, когда герой впервые вступает в мир взрослых и неизведанных чувств. Почему-то ни один прославленный автор, однако, не пишет о том, что после этого момента мозг героя не выключается двадцать восемь часов в сутки, требует немедленного ответа на вопрос: «И как теперь со всем этим жить?» – и настоятельно рекомендует либо бегать по кругу с жалобным воем, либо с ним же биться головой о стену.

И я очень хочу сейчас все это делать, но не осмеливаюсь. Просто потому что критик говорит мне, что я сама все испортила, что я собственными руками отдала счастье чертовой Люси Стил, которая неутомимо комментирует мои фотографии и таскает к себе мои песни. Тот самый критик, который заставил меня думать, что моя нынешняя жизнь прекрасна и без Райдера. И что раз все наладилось, я могу дать себе остыть и подумать. Хорошенько же я подумала, критик.

Я ненавижу тебя так сильно, критик, что я бы вырвала тебя изнутри, даже если бы меня в конечном итоге осталось совсем немного. Главное, чтобы это немногое состояло из чистого стопроцентного неотрефлексированного блаженства. Ладно, нет, я даже согласна на спокойствие. Даже на небольшую долю сомнений – ровно такую, которая нужна для выживания. Все остальное, черт возьми, мне не нужно, совершенно не нужно, это все равно что носить у себя в груди машину смерти, которая уничтожает тебя с твоего же разрешения.

Я сейчас мысленно двинулась куда-то в другую сторону и думаю о том, как бывает, когда случается что-то на самом деле болезненно невыносимое – нервы либо застывают, либо вибрируют от каждого легкого прикосновения, а мозг превращается в камень. И какое-то время не можешь громко разговаривать или слышать, как громко разговаривают другие. Хочется заткнуть всех и помолчать вместе.

А потом начинаются робкие разговоры про какие-то бытовые мелочи (я так хорошо себе это представляю, что мне нужно на секунду отвернуться и поплакать), тишина нарушается, снова становится живой, и в какой-то момент ты вспоминаешь что-то смешное – и такое впечатление, что ты смеешься сейчас впервые с начала времен.

Как раз теперь, когда тяжесть внутри понемногу поддается твоему дыханию, можно начать думать о том, что дальше будет просто лучше, а потом, может быть, даже хорошо. Это маразм – думать про такие дни как про необходимость. Это крайняя степень маразма – говорить о том, что чей-то уход, в каком бы смысле он ни случился, способен чему-то научить. Но в момент, когда после временной пустоты ты опять даешь себе команду что-то почувствовать, становится ясно, что жить дальше можно. Что, может быть, еще через какое-то время ты будешь счастливее, рассмотришь возле себя что-то нужное, перестанешь себя терзать.

Но пока эта минута не пришла – жить нельзя.

Марселла учит французский. Я тоже хочу учить французский, но пока я над ней издеваюсь, потому что мне скучно. На каникулах здесь практически никого не осталось, мои родители звонят и проявляют нездоровый интерес к моим оценкам, коридоры пусты. Да, это слегка напоминает любые рождественские каникулы из «Гарри Поттера», но нам, в отличие от него, решительно нечем заняться.

– Это рейс 452? – нерешительно спрашивает Марселла у учебника.

– Кто здесь? – отвечаю я вместо нарисованного на странице недоуменного клерка.

– Да, это рейс 452. Сколько сейчас времени?

– Женщина, оставьте меня в покое, я не разговариваю с незнакомыми.