Псих

Между прочим, в этом часть проблемы – я не хочу оставлять следов. Поэтому я не пишу в старый блог. Он теперь меня смущает, как какой-то неприлично ведущий себя родственник. Да, я знаю, что смогу читать его через несколько лет и вполне трезво оценивать свои поступки, не содрогаясь внутренне от каждого слова. Но это только через несколько лет.

Мне просто в целом нормально, но я хочу, чтобы было еще лучше. Я не хочу, чтобы то там, то сям выскакивали мысли о Райдере и Люси Стил – я даже практически перестала сидеть в Интернете из-за этих двоих. (Стоит послать им открытку с благодарностью за то, что я теперь больше читаю.) Это бывает очень неприятно – как будто во все вещи насыпали битого стекла, на которое ты натыкаешься в самый неожиданный момент.

Я думала об этом все каникулы, пока у меня не начал закипать мозг. Потом мне как-то само собой пришло в голову, что я свободна, и это хорошо. И что я в любом случае не могу ничего предсказывать, и это тоже в определенной степени хорошо. Никто не обязывает меня с ними дружить, никто не обязывает меня стремительно влюбиться в кого-нибудь еще. Никто не заставляет меня разлюбить Райдера. (Последняя мысль заставила меня понять, что это уже почти произошло.) Я знаю, что я тяжело справляюсь с такими вещами и что, скорее всего, это пройдет нескоро – но меня по-прежнему никто не торопит, кроме меня самой. По всем вышеперечисленным причинам в первую ночь перед началом второго семестра я спала как убитая, даже без снов, и мне было хорошо.

Через два дня я влюбилась.

Меня уже измучило то, до какой степени мне хорошо. Это все равно что есть вкусную еду, когда уже сыт ей по горло. Я, кажется, понимаю, почему люди не встречают свои вторые половинки или как там называют эти запчасти – если они встретятся, находясь в таком состоянии, их элементарно разорвет.

Кстати, я буквально не могу есть, потому что мне кажется, что за мной постоянно наблюдают.

Я не могу читать.

Я не могу смотреть кино.

Я не могу перемещаться в пространстве, потому что у меня ватные ноги.

Если я хорошенько уговорю себя, я могу позаниматься в спортзале, и после этого мне становится несколько легче – но ненадолго.

Меня парализует страх. Я не узнаю свой голос, когда мне приходится что-то говорить. Я очень хочу сделать в своей комнате шалаш из подручных средств, забиться в него и не выбираться, пока это не пройдет.

Я не могу ничего слушать, потому что мне везде слышатся: а) вариации на тему имени; б) вариации на тему фамилии; в) реальные имя\фамилию; г) собственно голос субъекта – потому что чувства чувствами, а не видеться мы в силу определенных причин не можем. (Хотя я уже с горя думала о том, чтобы переехать обратно на родину или еще куда-нибудь подальше.)

Естественно, я не могу спать. Это продолжается уже две недели. После некоторых колебаний я выпила успокоительное – оно немного тормозит меня, но толком не помогает, поэтому ночь за ночью я вздыхаю и ворочаюсь, как дура.

Я никогда ничего подобного не делала, но я молюсь, чтобы это прошло. Возможно, настоящие молитвы выглядят не так, но девяносто процентов времени я повторяю у себя в голове – пожалуйста, пусть это кончится, пусть это поскорее кончится.

– ЧТО ЗНАЧИТ ПОЧЕМУ, – устало говорю я, потому что у меня нет никаких сил на вопросительную интонацию. Я могу только немного увеличить громкость.

– Ну, – говорит Марселла, и в ее голосе я чувствую искреннее восхищение, – это же очень хорошо. Это то, что нужно делать в нашем возрасте.

– Еще говорят, что в нашем возрасте нужно много пить, а я не переношу пить. И то, что сейчас происходит, я, видимо, тоже не переношу.

– Ты хочешь сказать, что с Райдером было по-другому?

– Я не помню, как было с Райдером, я в-в-в, черт возьми, я превращаюсь в тебя. Я влюбилась в него лет триста назад, я уже ничего не могу помнить. Но мне точно никогда не было так плохо.

– Да почему плохо-то? – не понимает Марселла.

– Откуда я знаю, – огрызаюсь я, – я просто говорю тебе, как есть, и все. Я ничего в этом не понимаю, но я не хочу, чтобы это продолжалось. Я не могу думать. У меня голова гудит. Если бы я знала, что этим все кончится, я бы вообще никуда не ехала. Черт бы побрал этот чертов университет.

– Я знаю, что это бесполезный вопрос, – задумчиво говорит Марселла, – но мне интересно, кто этот чертов…

ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА

Я бужу Марселлу среди ночи, потому что у меня уже нет никаких сил. Из меня текут слезы, и я понятия не имею, что мне делать. Может быть, для таких случаев есть какой-то специальный экзорцист?

Мне становится немного легче, и я начинаю писать. Слова лезут из меня, и если бы я хотела, у меня вряд ли получилось бы их остановить, но я не хочу. По утрам я уныло смотрю на свое отражение в зеркале – белое лицо, синяки под глазами, лопнувшие сосуды. Я пишу ночами, потому что не могу спать и не могу не писать.

Хочу, чтобы мы сблизились, чтобы он влюбился в меня, чтобы мы выяснили отношения и были вместе.

(Неудачная попытка сформулировать позитивную установку – зачеркнуто два миллиона раз, вместо слова «выяснили» дырка в бумаге.)