Психологическая помощь: теория и практика

Через некоторое время Ольга Михайловна вытерла слезы и проговорила отчужденно и деловито:

— Извините, минутная слабость. Что вы посоветуете мне делать с Инной?

Я принял решение. И уточнил.

— Вы хотите моего совета?

— Да. Я вам доверяю. Я сама, своими глазами видела, как после сеансов с вами пришла в себя

моя соседка. А теперь Инна. И я хочу вашего совета.

— Ольга Михайловна, — сказал я как можно мягче, но вместе с тем с той, мне кажется, врачебной вескостью, с которой хирурги рекомендуют делать операцию, в необходимости

которой они абсолютно убеждены, — видите ли, я готов дать вам совет, но при одном

непременном условии.

— Каком?

— При условии, что вы найдете время для того, чтобы пройти у меня, пусть небольшой, курс

психотерапии.

— Мне не нужна психотерапия. Я пока еще не совсем сошла с ума.

— Теперь вы понимаете, почему я не могу дать вам совет именно сейчас?

— Почему?

— Я не уверен, что вы сможете им правильно воспользоваться.

— У вас что, возникли сомнения в моих умственных способностях? — вспыхнула Ольга

Михайловна.

— У меня нет сомнений в ваших умственных способностях. У меня есть сомнения в качестве

вашего отношения к дочери.

— Что вы имеете в виду? — глаза Ольги Михайловны сузились.

— Я делаю вам официальное предложение, — улыбнулся я. — Приглашаю вас к себе на

несколько психотерапевтических сеансов — и, помолчав, добавил, — бесплатно. Если

надумаете, позвоните.

Мы попрощались. Утром мне позвонила Инна.

— Антон Владимирович, — ее голос дрожал, — что вы сказали маме? Она всю ночь проплакала

на кухне.

— Я пригласил ее на психотерапию, — ответил я как можно спокойнее.

— Да? — в голосе Инны слышалось недоверие. — Я, в общем, и сама этого хотела. Я чувствую, ей надо. Но — не знаю, не знаю...

Она повесила трубку.

Через день на пороге консультации я увидел сразу двоих — маму и дочь. Обе о чем-то

энергично шептались. После небольшой заминки Инна робко произнесла:

— Антон Владимирович, вы нас извините. Мы даже не перезвонили вам. Мама никак не могла

решиться. Я вот с трудом ее уговорила прийти к вам. Но она и теперь упирается.

Я взглянул на Ольгу Михайловну. Она порозовела и смотрела то на Инну, то на меня со

смешанным выражением досады и смущения.

— У нас необычная ситуация, — решил я взять дело в свои руки. — Обычно матери ведут на

прием своих детей, а здесь дочка привела маму. Это во-первых. А во-вторых, лучше, конечно, когда человек приходит к психологу сам. Но люди моей профессии готовы работать с клиентом

и тогда, когда его к нам приводят. Так что, Ольга Михайловна, вы уж проходите, располагайтесь, раз уж такое дело. У нас с вами будет прекрасная возможность поговорить об

Инне. Ты не станешь возражать? — обратился я к дочери.

— Говорите, о чем захотите, Антон Владимирович, только чтоб мама пришла, наконец, в себя.

А

то

она,

как

кошка,

припала

к

валерьянке,

да

тол-

ку-то!

Инна ушла. Мы с Ольгой Михайловной сидели в креслах почти друг против друга и я, чтобы

устранить эту пространственную конфронтацию, сдвинул свое кресло чуть в сторону и немного

назад.

— Так лучше? — вопросительно посмотрел я на Ольгу Михайловну.

— Да все равно, — она ответила почти машинально, и это означало, что клиентка была

настолько погружена в свои мысли и переживания, что не в силах была отвлекаться на какие-то

там мелочи. Я перешел к делу.

— У вас давно такое состояние?

— Давно. Всю жизнь.

Я видел, что в Ольге Михайловне происходила борьба. По-видимому, она решала обычную для

таких случаев дилемму: уйти или остаться. Уйти — значит отстоять свою гордость, но оставить

незаживающие раны в душе. Остаться означало доверить себя, свои личные боли и сомнения

постороннему человеку. Не другу, не родственнику, даже того хуже — профессионалу в области

переживаний, да к тому же еще бывшему преподавателю. В этой ситуации подталкивать

человека к чему-то было бы неэтично. Но оставлять ее наедине со своим смятением просто

недопустимо. Я решил протянуть тоненькую ниточку разговора, поставив на кон самую

бесспорную и надежную карту — честность.

— А знаете, Ольга Михайловна, я ведь вас, стыдно сознаться, совершенно не помню.

— Отчего же стыдно? Ведь почти двадцать лет прошло с тех пор.

— Стыдно, наверное, от того, что хороший преподаватель всех своих студентов помнит вcю

жизнь и знает в лицо. Так принято считать.

— Что принято считать и что на самом деле происходит — две большие разницы, как говорят в

Одессе, — Ольга Михайловна вздохнула. — Я вот, принято считать, по крайней мере среди

моих приятельниц, прекрасно устроилась в жизни. Первый муж в Америке, практически

содержит дочь. Второй муж — тихий алкаш, не изменяет, не буянит. У меня есть работа. Дочь

студентка. Недавно была, — поправилась она. — Это то, что принято считать. А то, что я живу в

круглосуточном дурдоме, — это реальность, о которой никому не расскажешь. Ведь у каждого

свое горе. И чужое в него уже не вмещается.

— Вы чувствуете себя несчастной? — мой вопрос прозвучал неожиданно не только для нее, но, как мне показалось, и для меня самого. В тот момент, когда я слушал Ольгу Михайловну и