Психологическая помощь: теория и практика

были бесконечные конфликты, как это было у меня, затем разводы, аборты... Не хочу... Я не

хочу передавать ей мой жизненный сценарий. Я это настолько ясно осознала после того, как

прочла этого американца... Что вы посоветуете?

— Я посоветую нам с вами просто спокойно поговорить обо всем, что накипело, обо всем, что

ложится на сердце непереносимым грузом забот. Давайте попытаемся?

— Давайте. С чего же начать?

Ольга Михайловна сидела ко мне в пол-оборота и подалась в ожидании моих слов мне

навстречу. Она волновалась. Она вся была под впечатлением личного открытия, что ее

собственные представления о благе своего ребенка могут испортить ее дочери жизнь. Я решил

рискнуть и, не вдаваясь в оттенки ее состояния, рубанул с плеча:

— Может, начнем, так сказать, ab ovo*. С того, что в вас вспыхнуло острое желание не

искалечить судьбу вашего ребенка... — я умолк.

— Именно вспыхнуло! Озарило меня, — каким-то изменившимся голосом поддержала мою

реплику женщина. — Вы знаете, точно меня кто-то толкнул. И я проснулась с этой мыслью. С

мыслью, что и отец, и я, да и бабушка — все мы беспрерывно и бестолково, но с каким-то

маниакальным упорством навязываем Инне свою волю. Толкаем ее в какую-то вроде бы

понятную нам колею. Вроде бы накатанную. Но на самом-то деле неясную. Мне, по крайней

мере.

Она перевела дыхание.

— Берн прав. Это программирование. Но могу ли я, неудачница, отец Инны, неудачник, можем

ли мы запрограммировать ее, нашу дочь, на... — она задержала дыхание, — на жизненный

успех? Не можем, — горько и убежденно закончила Ольга Михайловна фразу. — В этом-то и

дело, что мы все вешаем на нее хвосты наших представлений о нашей жизни. Но ведь жизнь-то

переменилась. Как узнать, что ей, Инне, на самом деле надо? Что хорошо для нее на самом-то

деле?

— Спросить, — ответил я, воспользовавшись маленькой паузой в речи собеседницы.

— Как спросить? — не поняла она. — Да ведь ей всего-то восемнадцать!

— Вот и чудесно, — мой оптимизм прозвучал, как мне показалось, не напрасно. — Просто

спросите ее сами.

— Я вас хочу спросить, — произнесла Ольга Михайловна твердо и с некоторым нажимом в

голосе.

— Вы хотите, чтобы я разделил с вами ответственность за решения вашего ребенка?

— Вы же ее знаете, — Ольга Михайловна занервничала. Чувствовалось, что наш разговор

пошел не совсем по тому руслу, какого она ожидала.

— Да, я знаю Инну, — проговорил я не спеша, взвешивая каждое слово. — Я знаю о ней, знаю

ее, как бы поточнее это сказать, больше все-таки головой. А вы ее знаете сердцем. Вы же носили

ее под своим сердцем. Так сложились обстоятельства, что в этом периоде ее жизни, в ранней

юности, мы с вами как бы поменялись местами: я ей сопереживал, а вы думали о ней. Но на

самом деле все наоборот. Мне легче думать об Инне, а для вас естественнее вчувствоваться в

нее сердцем. Прислушайтесь к нему, и сердце подскажет вам, как лучше всего вы сможете

помочь вашему ребенку. Не тем знанием, головным, которое Эрик Берн называет

программированием, а той мудростью сердца, которая не знает, но ведает. Сокровенным

знанием. Я, собственно, и приглашал вас на психотерапию, чтобы снять налет окаменевших

напластований с души вашей, чтобы вы смогли спокойно вздохнуть и свободно взглянуть на

свою дочь не как затравленная мамаша на свое чадо нерадивое, а как молодая женщина на свою

юную дочь — радостно и с надеждой. У нее ведь, как ни банально это звучит, вся жизнь

впереди. Вся жизнь!

Мы долго еще говорили в ту нашу встречу. И сейчас я уже не смогу в точности воспроизвести

длинные монологи матери Инны. Помню только ее просветленное лицо и зажегшиеся

внутренним светом глаза, когда мы прощались, не сговариваясь о следующей встрече.

Наступил июнь, близился мой отпуск. Подошла пора прощаться с Инной.

— Я вам напишу, — сказала она и, помолчав, добавила, — правда, пока не знаю когда, но

напишу обязательно.

Через три месяца я получил первое письмо от Инны. Привожу его полностью:

“Здравствуйте, милый Антон Владимирович! Вы, наверное, удивились, увидев такой обратный

адрес. Я тоже до сих пор в себя прийти не могу. Здесь совсем, совсем все не так, как я думала.

Мне даже трудно написать обо всем по порядку. Может быть, потом как-нибудь я все осмыслю

и напишу вам. Начну, пожалуй, с конца.

На прошлой неделе я сдавала TOEFEL. Получила 600 баллов. Это успех. Теперь надо сдавать

вступительные экзамены. Тут никто не снисходит к моим проблемам. Так что я все сдавать буду

наравне с американцами. Университет католический. Ну да Бог с ним. Главное — поступить.

Папа отказался платить за мою учебу. Вообще отказался платить за что-либо. Так что все легло

на плечи моей мамы. Я перед ней в вечном долгу. Не знаю, в курсе вы дела или нет. Мама ведь

продала свою квартиру у Золотых Ворот, на Владимирской, в которой мы все жили, и купила

маленькую, двухкомнатную, на массиве. А разницу отдала на мою поездку и учебу. Я должна

либо поступить, либо умереть. Я просто не смогу маме смотреть в глаза после всего, что она для

меня сделала. Мой факультет, как вы, наверное, догадываетесь, — психологический.