Психологическая помощь: теория и практика

столетия. Не в хронологическом, но в содержательном плане эти представления и понятия, хотя

бы в первом, ориентировочном приближении мы обобщим следующим образом*.

В разнообразном и во многом почти не исследованном и не усвоенном наследии русской

классической философии конца ХIХ — середины ХХ века чрезвычайно трудно, если вообще

возможно, выделить систему главных понятий и положений, составляющих ее основание, вне

пределов специальной реконструктивной методологической работы. Слишком разные цели, строй мысли, методология у таких мыслителей, как, например, Н. А. Бердяев и Лев Шестов, П.

А. Флоренский и М. М. Бахтин, С. Н. Булгаков и С. Л. Франк и т.д. Мы сейчас и здесь не можем

взять на себя эту миссию, ждущую своих достойных осуществителей. Но бездонный колодец

мудрости тем и ценен, что всяк приходящий к нему может утолить свою жажду.

Именно эта спасительная мысль позволяет нам безбоязненно, исходя из интересов нашей

психологической проблематики, выделить самый общий круг проблем и понятий русской

классической философии, без ознакомления с которыми едва ли возможно осознать специфику

самой психологической помощи в традициях отечественной культуры — не только средства и

способы, но нормы и идеалы ее осуществления.

В качестве логического обоснования для выделения соответствующих понятий и проблем мы

избрали тождественность проблематики философии и психологии в отношении к человеку, его

бытию и познанию, ибо очевидно, что любая ситуация психологической помощи погружает и

психолога, и его клиента именно в пучину порой предельных вопросов бытия, не имея хотя бы

ориентировочного представления о наличии и возможном решении которых, не приходится

даже надеяться на оказание психологической помощи. В этом отношении основная совокупность

проблематики, так или иначе связанной с задачами психологической помощи, может быть

сведена к некоторым определяющим моментам, характеризующим: понимание человека и мира, понимание человека в отношении к себе и к другому, человека — к Абсолюту, абсолютным

ценностям и категориям (Бог, свобода и ответственность, добро и зло, жизнь и смерть, духовность — бездуховность, рациональность — иррациональность и т.п.). Что же лежит в

основе всей этой проблематики, какие положения и трактовки природы человека и мира?*

Думается, не будет преувеличением сказать, что в основании всего здания русской классической

философии лежит положение о безусловном примате ценности человека, его личности, но не в

самом, так сказать, механически натуральном виде, а как явленного миру “образа и подобия

Божия”.

Во-первых, по сравнению с культурой католической, византийская культура более гомогенна, типологически однородна, несмотря на различные штрихи региональных отличий. Это различие

обусловлено традиционной имперской системой власти в Византии, ведущей ролью греческого

языка в многоплеменной империи, особыми принципами организации и местом православной

Церкви, равно как и морально-этическими нормами поведения верующих**.

Во-вторых, в восточном, православном ареале в гораздо большей степени, чем в западно-

католическом, ощущались: глубокий спиритуализм, общепризнанный церковным каноном

(“таинства”, “благодать”), равно как и безоглядная верность Православию, что толковалось как

высшая добродетель византийца. Отсюда — безуспешные попытки унии восточной и западной

Церквей (ХIII—XV в.в.).

Именно по этой причине христианский Восток не знал ни в XIV—XV веках, ни в последующем

того плюрализма — в пределах христианства, — который привел Западную Европу к

Реформации, и — в последующем, в учении Кальвина — к культу денег и богатства как

высшему доказательству богоугодности.

В русской культуре деньги никогда не имели и, по-видимому, не обретут той силы и

дьявольского очарования, какие они имеют в протестантских Соединенных Штатах и

протестантской и католической Европе. Мировой литературе Нового Времени неизвестен ни

один герой, кроме Настасьи Филипповны у Достоевского, сжигавший бы в огне 100 тыс.

рублей — того, царского, достоинства.

В-третьих, отличительной чертой византийской культуры является ее восточный колорит: наследие длительных и тесных культурных связей с цивилизациями Востока, а также (по этой

же причине) более терпимое отношение к мусульманству, чем к католичеству. Собственно

говоря, разве коммунистическая идеология не является своеобразным паллиативом

квазинаучного мусульманства? С ее отрицанием роли личности? С ее культом пророка? С ее

предпочтением “железных батальонов” свободному человеческому “Я”?

В-четвертых, в латинской (католической) зоне культурная монополия Церкви была гораздо

более полной, чем в православной. Намного более сплоченная и богатая, западная Церковь

сумела утвердить существенно более строгий контроль над духовной жизнью общества. Отсюда

тщательная и тончайшая нюансировка исповеди в католицизме, и дидактическая нота в

творчестве западноевропейских культурных деятелей.

Более бедная, больше зависимая от светской власти (института папства и Ватикана у нас нет), менее централизованная восточнохристианская церковь обладала меньшими возможностями