Психология с человеческим лицом. Гуманистическая перспектива в постсоветской психологии (сборник)

Последние десять лет не столько ввели российскую психологию и психотерапию в мировое профессиональное сообщество, сколько открыли их внешним ветрам. Партнерство в его истинном смысле только начинает складываться. Пока же отношения асимметричны: мы больше слушаем, смотрим, принимаем, пробуем “на зуб” все то, что еще совсем недавно было неизвестно или запрещено, а наши западные коллеги чаще склонны показывать, разъяснять, отдавать и оценивать. Реакции на эту ситуацию очень пестры (от самоуничижения до профессионального национал-патриотизма) и не имеют ничего общего ни с самобытностью, ни с самоуважением. За всем этим остается в тени общность “их” и “наших” проблем. В известном смысле “мы” находимся в достаточно выгодном положении, так как зрелость и стаж работы с этими общими проблемами у “них” больше, а стало быть больше не только побед, но и поражений, не только путей к горизонту, но и найденных тупиков, которых, учась на чужом опыте, можно избежать. Хотя у нас и на Западе психология развивается по-разному, и мы острее ощущаем ее кризис, сама ситуация кризиса носит общий характер. По существу, это кризис смены парадигм, применительно к рассматриваемой проблеме связанный с тем, что “замысел построить психологию по образцу естественной науки не удался <…> Но тем не менее психологию они (психологи) строят по-старому, как естественную науку” ( Розин , 1994). В равной мере это относится к психотерапии, где ситуация еще острее из-за ставшей привычной ее соотнесенности с психиатрией как частью естественнонаучной медицины. Впрочем, и сама естественнонаучная медицина сегодня стоит перед назревшей необходимостью смены парадигм. Пастеровская парадигма (специфическая причина – специфическая клиническая картина – специфическое лечение) оказывается частным случаем парадигмы Г.Селье (большинство проявлений болезни представляет собой неспецифические защитные реакции на патогенный фактор). Даже если продолжать считать психотерапию прерогативой психиатрии, то в контексте восходящей к Пастеру нозологической парадигмы Э.Крепелина и восходящей к Г.Селье новой парадигмы ( Нуллер , 1993), она оказывается разной. Намечаемые пути разрешения кризиса (в психологии – гуманизация, а в психотерапии – интеграция) представляются мне взаимосвязанными и взаимообусловливающими процессами :

Это схема не якобы объективной картины, но “организации собственного мышления” ( Щедровицкий , 1993).

Психология сама по себе продолжает оставаться весьма спорным предметом как в смысле ее содержания, так и ее права на статус полноценной науки ( Зарецкий , 1992). Уместно, однако, заметить, что спорность эта возникает прежде всего в поле редукции. При этом неважно редукции “вверх” или “вниз”. Парадокс многих психологических дискуссий заключается в том, что осознание моментов общности становится предпосылками редукции, в итоге эту самую общность разрушающей. В поведении человека можно выделить аспекты, поддающиеся описанию в терминах положительного и отрицательного таксиса, который мы наблюдаем у амебы; у крыс в экспериментальных условиях перенаселения регистрируются те же изменения, что в человеческом сообществе (миграция в центры, изменения сексуального, репродуктивного и родительского поведения, распад субординационных отношений, формирование подростковых банд, алкоголизм и т.п.). Но психология кончается там, где любовь или политика начинают интерпретироваться в терминах и понятиях зоопсихологии, а поведение амеб или крыс – в терминах и понятиях психологии любви или политической психологии. Казалось бы, это очевидно, но большинству исследователей, совершивших принципиальные прорывы в знании, избежать соблазна такой редукции не удается, либо это делают верные последователи и эпигоны. “Трудно уловить момент, с которого человека следует считать лысым”, – заметил Г.В.Плеханов. Не менее трудно уловить ту границу, за которой условный вынос за скобки рассмотрения многомерности и многоуровневости психической жизни и ее проявлений теряет исходную условность (есть все-таки разница между остановкой перед тайной и ее отрицанием, между предпочтением У.Джеймса не говорить о душе, пока он не уяснит “прагматическое значение” этого термина, и отрицанием души). И если попытаться с учетом этого определить предмет психологии, то придется сказать, что им является опредмечиваемое в поведении и переживании сознание в разных мерностях и на разных уровня бытия. Методы взаимодействия и стили отношений психологии со своим предметом могут быть разными, причем они существенно зависят от уровня и мерности взаимодействия и отношений самой психологии, скажем так, с миром.

Принимая это, мы можем преодолеть объектную редукцию психологии: “Разрыв субъекта и объекта, возможный лишь в редких экстремальных состояниях психики, в учебниках по психологии выглядит как закон ее функционирования” ( Эткинд , 1982). Мы могли бы последовать за Рене Магриттом, назвавшим свою серию живых изображений курительных трубок “Это не трубка”, и сказать, что закон функционирования – это не функционирование. “Лидия Гинзбург …объясняла в начале 1920-х: психология начинается не с внимания к душевной жизни, а с ощущения ее парадоксальности<…>. Во вполне рациональном мире психология была бы бессмысленной; ее заместила бы элементарная психология желаний. Удовольствия суммировались бы, а страдания вычитались из них так же, как подводится баланс в бухгалтерской книге” ( Зарецкий , 1992).

Гуманизация психологии как раз без этого ощущения парадоксальности, неожиданности была бы попросту невозможной. Если представить некий предельный случай, когда все законы психики уже ясны, а компьютерная техника всемогуща, то и тогда мы не сможем воссоздать человеческую психологию. Она – та сфера предсказуемой непредсказуемости и непредсказуемой недоказуемости, которая постижима в живых диалогических отношениях Я – Ты, но остается закрытой в отношениях Я – Оно ( Бубер , 1995) – идет ли речь об отдельном человеке или об отношениях людей, групп, систем. В человеческой психологии парадоксальность так же закономерна, как закономерность парадоксальна. В ней равно реальны и “молекулярная решетка” психики, и “виртуальные частицы” переживаний.

Действенное принятие такого положения дел и есть, на наш взгляд, гуманизация психологии. Она предстает в двух внутренних формах. “Внутренней формой называется… ближайшее этимологическое значение слова, при помощи которого оно приобретает возможность означать вкладываемое в него содержание” ( Выготский , 1986). Гуманистическая (от лат . humanus – человечный) психология с акцентом на человечности, человеколюбии, уважении к человеку и человеческому достоинству. Гуманитарная (от лат. humanitаs – человеческая природа; образованность, духовная культура) психология – как снимающая конфликт природного и духовно-культурного, сохраняя креативность их противоречий, и ликвидирующая концептуальный провал между материей и разумом ( Розин ,1994; Бадхен , Каган , 1995; Братусь , 1990).

Слова, слова, слова? Но “Выбор слова уже есть методологический процесс” ( Братусь , 1990). Гуманистическая психология, ставшая третьей силой (после психоанализа и бихевиоризма) в психологии, рождаясь из гуманистического посыла, была на самом деле гуманитарной: эволюцией – а не революцией, развитием достигнутого – а не его отрицанием, приглашением к диалогу – а не конфронтацией. Чтобы убедиться в этом, достаточно непредвзятого прочтения работ ее основателей. Но сущностные акценты со временем изменились: по словам Дж.Берланд, исполнительного директора американской Ассоциации гуманистической психологии, в конце 1980-х годов съезд АГП декларировал именно гуманистическую (не гуманитарную) программу и направленность деятельности (См. Berland G. Устное сообщение на Третьей Международной конференции по разрешению конфликтов. СПб, 1995.)

И нужно заметить, что эта редукция гуманитарной методологии к ее гуманистическим предпосылкам очень ощутима. Российской психологии с ее очень глубокими и гуманистическими, и гуманитарными традициями предстоит выработка своей позиции и смыслового наполнения метафоры “психологии с человеческим лицом”. Сегодня же подчас нелегко разобраться в столпотворении психологических сфинксов, химер, кентавров, русалок, гурий и т.п. Впрочем, это вполне, естественно для переживаемого нами периода и потенциально креативно, если не путать и не смешивать облик, лик, лицо.

Гуманизация психологии изменила ее отношения с психотерапией, теория и практика которой до сравнительно недавнего времени оставались узурпированы медициной и психиатрией. Психотерапия в нозологической парадигме представала своего рода “лекарством от…” со своим перечнем официальных форм, показаний и противопоказаний, со своими инструкциями по проведению лечения и оценке его эффективности. Все это следовало из научных разработок, приходило из лаборатории и от письменного стола к больному. Психотерапия искала все новые и новые методы для лечения болезней, синдромов-мишеней и отдельных симптомов. Предполагалось, что психологии остается коррекция поведения, когда его медико-биологические предпосылки “отрегулированы” психиатром или уже не поддаются регуляции. Психотерапия оставалась прикладной сферой деятельности, а больной – лишь объектом приложения психологических теорий, рождавшихся в недрах медицинской психологии как экстраполяции механизмов психопатологии на человеческую жизнь.

Гуманизация психологии вывела на сцену психотерапию как психологическую практику ( Василюк , 1992), психотерапевтический процесс сам стал исследовательской лабораторией, в которой не “все люди – так или иначе больные”, но “все больные – люди”. Сложилась психологическая парадигма психотерапии, которая не совпадает с медицинской. Она: 1) исходит из индивидуальной, а не коллективистской этики; 2) воспринимает человека как неделимую целостность, а не сумму органов и механизмов; 3) исходит из принципа реальности, а не противопоставления объективности и субъективности; 4) обращается к промыслу бытия , а не функционированию; проблемам и потенциям, а не болезням и дефицитам; 5) ориентирована на развитие и оптимизацию индивидуального бытия, а не на ликвидацию симптомов и нормализацию социального поведения; 6) фокусируется на процессе, а не на методике; 7) концентрируется на настоящем, открывающем дорогу в будущее, а не на прошлом во имя возврата к бывшей норме; 8) предполагает работу психотерапевта “собой”, а не “техникой” ( Бадхен , Каган ,1995; Каган , 1995).

Разумеется, и “медицинский” психотерапевт работает собой (но не осознает этого), а “психологический” – стремится к освобождению пациента от имеющихся нарушений (но не только). Однако для описания полюсов психотерапии эти две парадигмы работают. Их конфликтное противопоставление “медиками” и “психологами” превращает психотерапию в театр абсурда, где психотерапевта и пациента сначала распиливают пополам. а потом выпускают на сцену. Эти парадигмы психотерапии – не параллели, которым никогда не суждено встретиться, хотя для части сторонников обеих парадигм эта встреча остается незамеченной и неосознанной, а, стало быть, как бы и не состоится. Реальной основой их сходимости представляется феноменологический подход – разумеется, не выхолощенный до суждений о “нормальности или ненормальности”. Мы различаем, например, невротические и шизофренические навязчивости совсем не потому, что проникли в подлинную сущность шизофрении или невроза, а по их бытийному контексту и представленности в опыте. А работа с невротиком или психотиком различается не потому, что якобы исходит из познанных причин и исчерпывающих классификационных критериев, а потому, что она обращена к различающимся онтологиям бытия, к разной феноменологической ткани.