Психология террориста: Почему люди начинают убивать ради идеи

Но исследователь геноцида и психолог Йоханнес Лэнг призывает нас ознакомиться и с другой точкой зрения на этот вопрос. Привычное для нас понимание дегуманизации, по его мнению, может исказить восприятие коллективного насилия. По мнению Лэнга, «процесс морального оправдания меняет у преступников восприятие насилия как такового. Такие оправдания нередко основаны на утверждениях о характере и намерениях целевой группы, которые не имеют смысла, если мы говорим о дегуманизации»{366}. Иными словами, популярные определения дегуманизации, заключает Лэнг, приводят к неверным выводам. Смысл насилия для преступника заключается в том, чтобы обладать властью над объектом насилия{367}. Что это означает применительно к нашему примеру с ИГ? Если принимать репортаж о казни за чистую монету, то поведение террористов выглядит не как отрицание человечности, а скорее как ее утверждение. Палачи, с одной стороны, охотно исполняют приговор, а с другой – проявляют к потенциальным жертвам искреннее сострадание в последние минуты их жизни. Вместо того чтобы дегуманизировать свои жертвы, боевики открыто демонстрируют человеческое отношение к ним. Такие преступления не похожи на традиционный теракт со взрывом заминированного автомобиля, когда террористы могут и не видеть ущерба, причиненного их действиями. Казни ИГ, подобные той, о которой мы рассказали, напротив, далеко не безличны – они носят интимный характер. Именно этот человеческий аспект, полагает Лэнг, и делает насилие насилием{368}.

Существуют и другие интерпретации этого примера. Возможно, подобное отношение к жертвам не имеет ничего общего с состраданием и связано прежде всего с тем, что пленники в данном случае – ценный «сценический реквизит, задействованный в спектакле»{369}. Казни, проводимые ИГ, напоминают хорошо подготовленные постановки – боевики уделяют огромное внимание режиссуре, монтажу и работе оператора. Они стремятся не ударить в грязь лицом – критически настроенная аудитория должна видеть, что они хорошо делают свое дело. Однако такая тщательная подготовка «спектакля» характерна не только для террористов. Альберт Пирпойнт казнил несколько сот заключенных, пока в 1965 году в Великобритании не отменили смертную казнь через повешение. Поговаривали, что вечером накануне казни Пирпойнт внимательно изучал «размеры и телосложение обреченного „клиента“ через глазок в двери камеры и старался прикинуть, какой длины должна быть веревка, чтобы осужденный мучился не слишком долго. ‹…› Если веревка будет слишком короткой, жертва будет задыхаться в агонии»{370}. Можно ли считать подобную педантичность проявлением сострадания к заключенным-смертникам? Или Пирпойнт заботился только о том, чтобы хорошо делать свою работу?

Мы можем задать еще несколько вопросов. В литературе, посвященной терроризму, довольно часто высказывается предположение, что террористы не чувствуют себя виноватыми в том, что делают со своими жертвами{371}. На первый взгляд это кажется вполне логичным – зачем террористам делать то, что они делают, если они при этом будут чувствовать себя виноватыми? Но на самом деле они чувствуют себя виноватыми. Тема вины постоянно звучит в воспоминаниях террористов. В качестве примера приведем мемуары Шона О'Каллагана. В книге «Осведомитель» (The Informer), изданной в 1999 году, он рассказывает о своем участии в деятельности Временной Ирландской республиканской армии и последующем решении выступить против этого движения{372}. Важный вопрос: как террористам удается чувствовать себя менее виноватыми? В своей работе о дегуманизации Лэнг пишет, что в современных исследованиях на эту тему сместились акценты: ученые стараются понять, какие аргументы приводят преступники и как логически обосновывают свои действия{373}. Чтобы разобраться в том, как преступники воспринимают насилие как таковое и какие шаги предпринимают, чтобы постепенно обрести внутреннюю решимость, надо найти другой (и потенциально более точный) метод изучения акта убийства, отмечает Лэнг. Рассматривая в качестве примера психологию офицеров СС, служивших в нацистских концлагерях, Лэнг делает вывод, что причины их внутренней готовности к убийствам гораздо более тревожны и серьезны, чем те, которые предлагаются в рамках различных теорий дегуманизации. Лэнг считает, что массовые убийства действительно могли казаться нацистским преступникам чем-то обыденным и нормальным, но связано это было с привыканием и десенсибилизацией преступников, а вовсе не с тем, что они стремились непременно дегуманизировать своих жертв{374}. Ланг иллюстрирует эту мысль словами Франца Штангля – коменданта нацистских лагерей смерти в Собиборе и Треблинке. Когда биограф спросил его, видел ли он в своих жертвах хоть что-то человеческое, Штангль рассказал, как научился бороться с внутренним дискомфортом. В отличие от палачей ИГ Штангль признался: «Я старался никогда не разговаривать с теми, кто должен был умереть. Это было выше моих сил»{375}.