Психопатология обыденной жизни

Одно и то же сложное слово с приставкой «ver-» (Vergessen, Versprechen и т. п.) подразумевает внутреннее единообразие этих явлений[204]. К объяснению так поименованных психических процессов примыкает еще ряд наблюдений, представляющих более широкий интерес.

* * *

А. Отказывая части наших психических действий в объяснении с помощью представления о намерении, мы недооцениваем объем детерминации в работе психики. Последняя же здесь действует так же, как и в других, более отдаленных, чем мы предполагали, областях. Еще в 1900 г. я обнаружил, что в статье, опубликованной в «Zeit», историк литературы Д. М. Мейер выявил и на примерах разъяснил, что невозможно сочинить – осознанно и чисто произвольно – что-то бессмысленное. Мне уже давно известно, что невозможно сугубо произвольно вообразить себе какое-то число, точно так же, как и имя. Если исследовать что-то, казалось бы, произвольно сотворенное, скажем, многозначное, названное в шутку или из озорства число, обнаружится его строгая детерминированность, которая и на самом деле казалась невозможной. Сначала я хочу коротко проанализировать пример с произвольно выбранным именем, а затем более обстоятельно разобрать аналогичный пример с «наугад» названным числом.

1) Собираясь готовить к печати историю болезни одной моей пациентки, я раздумывал, какое имя дать ей в этом сочинении. Выбор представлялся просто гигантским. Естественно, с самого начала некоторые имена были заведомо исключены: в первую очередь ее настоящее имя, затем имена членов моей семьи, повторение которых меня бы раздражало, еще какие-то женские, особенно редко встречающиеся имена; в остальном же мне не приходилось стесняться в выборе подходящего. Пришлось подождать, пока почти все множество женских имен окажется в моем распоряжении, и я ждал. Внезапно вместо этого изобилия всплыло одно-единственное (и никакого другого рядом с ним) имя – Дора. Я задаюсь вопросом о его детерминации. Кого в таком случае зовут Дорой? Из-за своего скептицизма я отбрасываю первую пришедшую в голову мысль: так зовут няню моей сестры. Однако у меня достаточно самодисциплины и умения анализировать, чтобы сохранять пришедшие в голову мысли и продолжать размышление. Тут сразу мне вспоминается небольшое происшествие предыдущего вечера, которое проясняет искомую детерминацию. На столе в обеденной комнате моей сестры я увидел лежащее письмо с надписью «Фрейлейн Роза». Удивившись, я спрашиваю: «Кто это?» – и узнаю, что предполагаемую Дору на самом деле зовут Розой, а при поступлении на работу к моей сестре ей пришлось сменить имя, потому что обращение «Роза» сестра могла принять на свой счет. Я сочувственно говорю: «Бедные люди, даже собственные имена они не смеют сохранять!» Как сейчас припоминаю, я на минуту умолк и начал думать о разного рода серьезных вещах, о которых у меня не было ясного представления, но которые теперь сумел бы легко осознать. Когда на следующий день я подбирал имя для женщины, не имевшей права сохранить собственное, мне в голову не пришло никакого другого, кроме Доры. Такое исключительное его положение основывалось в данном случае на прочной содержательной связи, поскольку в истории болезни моей пациентки, да и в ходе ее лечения решающую роль сыграло лицо, служащее в чужом доме, – гувернантка.

Это незначительное происшествие получило несколькими годами позже неожиданное продолжение. Как-то раз, обсуждая в лекции давно опубликованную историю болезни девушки, теперь называемой Дорой, я припомнил, что у одной из двух моих слушательниц такое же имя – Дора, и мне приходилось произносить его очень часто и в самых разных контекстах. Я обратился к этой юной коллеге, знакомой мне еще и лично, с извинением, что на самом-то деле я не подумал о том, что ее зовут так же, и охотно заменю имя в лекции на другое. Тут передо мной встала задача быстро выбрать его и при этом такое, чтобы и на этот раз оно не совпало с именем второй слушательницы и не дать тем самым дурного примера психоаналитически уже подкованным коллегам. Соответственно, я был весьма доволен, когда взамен Доры мне в голову пришло имя Эрна, которым я и воспользовался в лекции. После я спросил себя, откуда оно могло появиться, и меня одолел смех: я заметил, что как раз то, чего я боялся при выборе нового имени, по меньшей мере частично, все же случилось: имя второй слушательницы было Люцерна, часть ее – Эрна.

2) В письме к одному другу я извещаю его, что завершил корректуру «Толкования сновидений» и не желаю больше ничего менять в этой работе, «будь в ней даже 2467 опечаток». Тут же я пытаюсь объяснить себе происхождение этого числа и добавляю к письму небольшой анализ в качестве постскриптума. Сейчас я лучше процитирую то, что написал, когда застал себя на месте этого деяния: