Психопатология обыденной жизни

Еще хотел бы на единственном примере продемонстрировать, какой смысл может приобрести в результате аналитической обработки воспоминание о детстве, казавшееся до этого не имеющим никакого смысла. Когда в сорок три года я начал обращать внимание на остатки воспоминаний о собственном детстве, мне припомнилась сцена, которая с той поры – как мне думалось, с очень давних времен – время от времени приходила мне на ум и которую можно было бы отнести, согласно надежным признакам, к концу третьего года жизни. Я видел себя настойчиво что-то требующим, залитым слезами и стоящим перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой сводный брат (он лет на двадцать старше меня), а затем неожиданно в комнату вошла, похоже вернувшись с улицы, моя мать, красивая и стройная. С помощью этих слов я наглядно представил себе увиденную сцену, с которой иначе ничего не смог был поделать. Собирался ли мой брат открыть или закрыть ящик (в первом варианте описания сцены он был назван «шкафом»), почему я при этом плакал и какое отношение к этому имело появление матери – все это было для меня неясным; я пытался объяснить это тем, что в воспоминании дело заключалось в подтрунивании надо мной старшего брата, что было прервано приходом матери. Такие недосказанности в сохранившихся в памяти воспоминаниях детства не редкость. Вспоминается какая-то ситуация, но у последней нет центра, неизвестно, на какой ее детали следует сосредоточить внимание. Аналитические разыскания привели меня к совершенно неожиданному пониманию упомянутой сцены. Я обнаружил отсутствие матери и заподозрил, что она, возможно, заперта в шкафу или в ящике, и потребовал у брата его открыть. Когда мое пожелание было выполнено и я убедился, что матери в ящике нет, я начал вопить: именно этот момент засел в памяти, за ним последовало успокоившее мою тревогу или тоску по матушке ее появление. Но что привело ребенка к мысли искать отсутствующую мать в ящике? Снившиеся в то же самое время сны туманно намекали на няню, о которой сохранились и другие воспоминания, вроде, скажем, такого: она обычно заставляла меня отдавать ей мелкие монеты, которые я получал в подарок, – деталь, способная претендовать на роль воспоминания, маскирующего какое-то более позднее событие. В итоге я решил облегчить себе задачу толкования и расспросить мою уже постаревшую маму об этой няне. Я узнал о ней много чего, в том числе и то, что она была умной, но нечестной особой, которая в послеродовой период матери совершила крупную кражу в доме и по настоянию моего сводного брата была отдана под суд. Эти сведения обеспечили мне понимание сцены из детства – меня как бы озарило. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; именно к этому брату я и обратился с вопросом, куда она делась, вероятно, потому, что заметил его роль в этой истории; он ответил мне уклончиво и каламбуря, как предпочитал действовать всегда: ее «заключили в ящик». Этот ответ я тогда понял совершенно по-детски, от расспросов же отказался, поскольку больше ничего не мог узнать. Когда же через небольшой промежуток времени я хватился матери, то заподозрил недоброе: что мой скверный брат и с ней сделал то же, что с нянькой, и вынудил его открыть ящик. Тут я понял еще и то, почему в рассказе об увиденной сцене была подчеркнута худощавость матери, которая, будучи вновь обретенной, бросилась, видимо, мне в глаза. Я был на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда мне стало три года – совместной жизни со сводным братом пришел конец[39].

V Оговорки

Если общеупотребительный материал нашей речи на родном языке кажется защищенным от забывания, то его применение подвержено достаточно частым сбоям, известным под названием «оговорка». Наблюдаемая у нормального человека обмолвка производит впечатление переходной ступени к возникновению при патологических предпосылках так называемой парафазии[40].

Здесь я чувствую себя в состоянии дать оценку одной предшествующей моей (что бывает крайне редко) работе. В 1895 г. Мерингер и К. Майер опубликовали сочинение «Оговорки и очитки». Их позиция изрядно отличается от занятой мною. Ведь один из авторов, задающий в этом сочинении тон, языковед и, похоже, подвигнут к исследованию стремлением лингвиста выяснить правила, согласно которым совершаются оговорки. Он надеялся, что на их основании удастся сделать вывод о «существовании определенного психического механизма, с помощью которого звуки одного слова, одного предложения, а также порядок слов в целом связаны и примыкают друг к другу совершенно определенным образом» (с. 10).