Птицы белые и черные

— Повтори отчетливо: дядя, прости пожалуйста, я больше не буду.

— Дя-дя… прости, пожалуйста… я больше не буду… о-ой-ей, не надо, не надо, сломаешь!

— Когда твои дружки прочухаются, ты им расскажи подробно. — Голдаев отпустил руку парня, и тот охнул от боли, медленно опустился на снег, зажав руку между колен.

— Сильный, да? Самбо, да? Справился, да? — слезливо загнусавил он.

— Запомни: если еще раз по этому делу встретимся — удавлю. — Голдаев оправил полушубок и спокойно зашагал по улице.

Он добрел до автобусной станции, взглянул в зал ожидания. Вокзал был новый, из стекла и бетона, на стенах цветные мозаичные панно, пол из цветного кафеля, широкие кожаные кресла, в которых дремали, читали и просто ожидали своего рейса многочисленные пассажиры. С криками носились по залу ребятишки. У касс толпились очереди за билетами.

Голдаев прошел к буфету, облокотился о стойку. Буфетчица, высокая крашеная блондинка лет тридцати, увидев его, широко улыбнулась ярко накрашенными губами:

— Робик, пропащая душа, привет!

— А я думал, сегодня Верка работает, — вздохнул Голдаев.

Буфетчица отпустила покупателям кефир и сосиски, подошла:

— Твоя Верка дома у телевизора томится.

— Она такая моя, как и твоя…

— Давно ли так стало? — Женщина игриво усмехнулась.

— Недавно… разошлись как в море корабли… — Голдаев вертел в руках папиросу, но не закуривал.

— А что ж она каждую минуту как заведенная: «мой Робик», «мой Робик»?

— Баста, отцвели хризантемы в саду, — сухо улыбнулся Голдаев. — Водка есть?

— Нельзя ведь, ты же знаешь. — Буфетчица сделала испуганные глаза.

— Налей втихаря сто пятьдесят. И соком подкрась.

— Ох, Робик, подведешь ты меня под монастырь. — Она ушла за стену буфета, повозилась там чуть-чуть и вернулась, поставив на стойку стакан мутно-желтой жидкости и положив яблоко.

— С тебя три восемьдесят.

Голдаев повертел стакан в руке, разглядывая, потом выпил махом, с хрустом надкусил яблоко. Достал из кармана пятерку и положил на стойку.

— Я теперь ничей, — сказал он. — Я сам по себе. Всегда так было. Можно сказать, вернулся на круги своя…

— Так я тебе и поверила. — Буфетчица принялась отсчитывать сдачу.

— Не надо сдачи, Аллочка…

— Спасибо…

— Значит, говоришь, у телевизора сидит?

— А я почем знаю? Она уже третий день на работу не выходит. А где она сидит, тебе лучше знать. — Она вдруг нахмурилась: — Где Новый год встречать будешь?

— До Нового года еще дожить надо, — усмехнулся Голдаев.

— Можно вместе собраться… — Она увела взгляд в сторону.

— И с Веркой?

— Как хочешь… Мне-то что? У меня тоже парень есть.

— Ой, бабы, бабы — цены вам нету! — улыбнулся Голдаев и покачал головой, будто сам удивился своим словам. — Ладно, еще поговорим на эту тему. Время еще есть. Будь здорова, Аллочка. Привет твоему парню. — Он вразвалочку побрел от стойки к выходу.

…На окраине поселка уже успели выстроить целый микрорайон из блочных пятиэтажек. Просторные дворы, предусмотренные для спортплощадок и лесонасаждений, жители застроили гаражами и сараями. От сарая к сараю тянулись веревки, на которых жестяно погромыхивало застывшее выстиранное белье. У одного из сараев на лавочках гнездилась компания ребят. Рубиново светились в темноте огоньки сигарет, и слышались звуки гитары. Роба прошел мимо компании, направляясь к угловому подъезду белой, с подмороженными окнами пятиэтажки. Поднялся на третий этаж, позвонил в одну из дверей. На лестничной площадке мусорные ведра, ящики со старой обувью, лыжи, велосипедные колеса — повернуться негде.

Дверь открыла женщина в халате, волосы закручены бигудями и покрыты голубенькой косынкой.

— А-а, дорожный морячок, свет очей наших, — насмешливо протянула она. — Не прошло и года, как милый у порога.

— Привет. Верка дома? — Он хотел пройти внутрь квартиры, но женщина загородила дорогу.

— Упорхала твоя Верка.

— Куда это?

— К матери в Корсукар уехала. — В голосе женщины послышалось торжество.

— К матери? — опешил Голдаев. — А Егорка?

— И Егорку забрала, и все манатки, и с работы уволилась. Ты сам-то хоть знаешь почему?

— Откуда?

— А надо бы. Ох, Роба, Роба, ни стыда у вас, мужиков, ни совести.

— Давай ближе к делу.

— Ведь она к матери поехала аборт делать.

— Бро-ось…

— Хоть брось, хоть подними. — Глаза женщины сделались злыми. — Два дня тут белугой ревела, а потом говорит: «Да пропади он пропадом, скотина эта! Чтоб ему, говорит, сто лет икалось!»

— Как же так? — вконец растерялся Голдаев, достал папиросу, долго прикуривал. — Ничего не сказала, не посоветовалась.

— С кем советоваться? С тобой? — Женщина невесело усмехнулась.

— Я отец или кто?

— Волчина ты бродячая, а не отец. Какой от тебя прок людям?

— Ну знаешь, — вспылил Голдаев. — Твое дело десятое, не лезь в прокуроры. Какое она имеет право общего ребенка жизни лишать?

— Это уж ты у нее спроси.

— Я спрошу! Когда она делать собралась?

— Что? — не поняла женщина.

— Ну, этот аборт чертов!

— Я откуда знаю? Сказала: как к матери приеду, так и сделаю.

— Нда-а, веселенькая история… — Голдаев все больше мрачнел.

— Ма-ам! — донесся из глубины квартиры капризный детский голос. — Я заме-ерз!