Птицы белые и черные

— Не мамкай! — крикнула, обернувшись, женщина. — Вылезай из ванной и сам вытрись!

— Это она мне назло, значит… — горько усмехнулся Голдаев.

— Нет, себе! Довел бабу до ручки — и хоть бы хны ему! Ох, Роба, Роба, страшный ты человек…

— Твой-то дома? — спросил Голдаев и повернулся уходить.

— Хоккей, слава богу, смотрит, — усмехнулась женщина.

— Вот ты за ним и смотри. — Он пошел вниз по лестнице.

— А что за ним смотреть? — уже в спину Голдаеву ответила женщина. — Он всегда при мне, он тебе не пара!

— Ну-ну… — неопределенно промычал Голдаев. — За хорошим мужиком и свинка господинка…

— …А че ты с ней не расписался-то? — спрашивал шофер Никита Гудилин, грузный, не старый еще человек с большими наработанными ручищами. — Вроде больше года ты с ней женихался.

— Со всеми расписываться — места в паспорте не хватит, — Голдаев усмехнулся, покачал головой. — Ну Вера, ну учудила… Чего-чего, а такой прыти я от нее не ожидал.

Они сидели в жаркой кухне, пили чай. Гудилин был в майке, трикотажных тренировочных брюках и тапочках на босу ногу.

— Нда-а, умотал бабу, а теперь удивляешься…

— Да брось ты, Никита, это я умотал?

— А то кто же? Сколько мы с тобой, четвертый год в паре ездим?

— Ну, четвертый…

— Кто ж тебя, сукиного кота, знает, как не я, — Гудилин усмехнулся, выпил чаю. — А от бабы в ее положении чего хочешь ждать можно. — Гудилин откусил кусок рафинада, с шумом втянул в себя сразу чуть не полчашки чаю. — Моя вон тоже… каратэ стала заниматься.

— Ну? — повеселел Роберт. — Чтоб у тебя получку отнимать?

— Получку я ей и сам отдаю, — махнул рукой Гудилин. — Ххе, черт! Я пошел в спортзал, поглядел, каким они там каратэ занимаются. Кричат, перед собой ручки выбрасывают, ножки вскидывают. Я тренера спрашиваю: «Зачем кричит-то?» А это, говорит, такой ритуальный клич для устрашения противника. Я смеюсь. Он говорит: «Напрасно смеетесь: зная каратэ, от любого вооруженного преступника можно защититься, даже от нескольких». Я ему: ставь, говорю, бутылку, я тебя щас в землю рогами воткну! — Гудилин рассмеялся.

— Ну, воткнул? — после паузы спросил Голдаев, думая о чем-то другом.

— Куда там! Тренер испугался. — Гудилин вновь рассмеялся и вдруг сказал: — Она ведь была у меня, Верка твоя.

— Ну? Когда ж это? — Голдаеву опять пришлось удивляться.

— Третьего дня. Записку тебе оставила. Щас принесу. — Гудилин ушел в комнату, шаркая тапочками по полу.

Роберт остался один, закурил, задумчиво уставился в стену. Пришел Гудилин, бросил на стол свернутую четвертушку бумаги.

— Дела-а… — улыбнулся Голдаев, беря записку. — А ты, значит, навроде почтальона…

Гудилин не ответил. Роберт прочитал записку, потемнел лицом, скомкал бумагу:

— Ты читал?

— Читал… случайно… — простодушно признался Гудилин.

— Хорошие у тебя манеры — в чужие записки нос совать, — зло посмотрел на него Роберт.

— Уж какие есть, — вздохнул Гудилин.

— Она меня тут подонком назвала, это что? Да за это ей голову отвернуть мало! — Голдаев ударил кулаком по столу.

— Не ори, дети спят, — спокойно остановил его Гудилин. — Я Верку-то хорошо знаю… зазря слова не скажет…

— Да ты что, Никита? — совсем опешил Голдаев. — Да я ее за это…

В прихожей заверещал звонок.

— Кого это на ночь глядя? — Гудилин поднялся было, чтоб пойти открывать, но жена успела раньше.

— Здравствуйте, граждане дорогие, — послышался из прихожей глуховатый голос Степана Егорыча. — Мужик твой дрыхнет или телевизор смотрит?

— На кухне с Голдаевым чаи гоняют.

— Очень кстати. Позвольте раздеться, граждане.

В прихожей еще некоторое время слышались возня и покашливание, и скоро на кухню, потирая озябшие руки, вошел начальник автобазы Федоткин.

— Что, субчики-голубчики, вы от меня в дверь, а я в окно.

— От начальства куда денешься? — развел руками Гудилин.

— Налейте-ка чаю с морозца. — Федоткин присел на табурет.

Гудилин достал из навесного шкафа чашку, блюдца, налил заварки, кипяток. Голдаев молча курил. Федоткин положил себе варенья в блюдце, оттуда полную ложку — в рот, запил чаем. Вздохнул шумно. Никита Гудилин взял из сахарницы кусочек рафинаду, повертел его в пальцах:

— Помнишь, после войны сахар продавался? Кусковой? Здоровые кусищи были. Сладкий такой — до сих пор помню. Грызешь, грызешь, а он все не уменьшается. А этот… во рту растает, даже вкуса не успеешь почувствовать, нда-а…

— Это так только кажется, — философски возразил Федоткин. — Что прошло — всегда кажется лучше, чем на самом деле. Иные люди, к примеру, раньше хорошими были, а с течением времени плохими стали, прямо на глазах. Так вот, глядя на такого, я люблю вспоминать, когда он хорошим был.

— Если плохим стал, значит, и хорошим никогда не был, — возразил Гудилин.

— Это товарищ Федоткин про меня вираж закладывает, — улыбнулся Голдаев. — Верно, товарищ Федоткин?

— А хоть бы и про тебя, — насупился Федоткин, снова зачерпывая варенья.

— Ты у нас, Роба, в полосочку, — пошутил Гудилин. — День плохой, день хороший.

— Я уж и забыл, когда он хорошим был, — вздохнул Федоткин. — Э-эх, ндравный ты мужик, Голдаев: сперва себя показать хочешь, а уж с делом — это как получится… как бог на душу положит…