Птицы белые и черные

…И перекрытие началось. Могучие самосвалы нескончаемой цепочкой шли к реке по петляющей снежной укатанной дороге. У берега они сворачивали и начинали пятиться задом, все ближе и ближе к бурлящей воде. Съезжали на понтоны. Тормозили. Медленно поднимался кузов, и громадная бетонная чушка в виде конуса съезжала вниз, плюхалась в реку, поднимая черно-белый пенный фонтан воды. Через минуту пятился следующий самосвал и новый бетонный конус падал в реку. На обеих берегах толпились строители, следили за работой самосвалов…

…Метр за метром Голдаев продвигался к поселку Корсукар. Пахал чуть не по пояс в снегу, оставляя за собой глубокую борозду. Черты небритого лица заострились, вместе с клубами пара изо рта вырывалось прерывистое, булькающее дыхание. Сил оставалось все меньше и меньше. Голдаев держался на одной злости — надо дойти, черт возьми, надо! Один раз он обернулся. Машины давно не было видно, вокруг пустая, дикая снежная равнина. И тут где-то в стороне высоко-высоко прострекотал вертолет. Задрав голову, Голдаев долго смотрел в белесую муть, сквозь которую едва пробивалось солнце.

Иногда он проваливался особенно глубоко и падал. Снег обжигал лицо, от него веяло смертью. Он все чаще останавливался, чтобы перевести клокочущее дыхание. Пока во фляге была водка, он прихлебывал время от времени, кашлял, заедал пригоршней снега. Согревалась кровь, немного прибавлялось сил.

Вот опять застрекотал вертолет. Теперь Голдаев даже не обратил на него внимания.

…Вспомнилось неожиданно, будто толкнуло под сердцем. Ведь она спрашивала его об этом! Он тогда пришел из рейса. Ранним утром. Шел к дому Веры в сплошной тишине. Окна в блочных пятиэтажках открыты настежь.

Он поднялся по лестнице, позвонил, перекинул с одного плеча на другое потертую кожаную куртку. Она открыла и прямо с порога кинулась его обнимать. Стиснула так, что у Голдаева перехватило дыхание.

— Задушишь, Вера, пусти…

— Задушу!

— Можно подумать, сто лет не виделись.

— А сколько?

— Что — сколько? Пять дней — делов-то!

— Ах, Роба, Роба… — Она поцеловала его. — Это для тебя пять дней, а для меня… больше ста лет прошло.

Потом она кормила его на кухне. Он быстро и жадно уничтожал еду, а она смотрела и улыбалась. Как тогда, в ночь знакомства.

— Егорка хулиганить стал, удержу нет. Вчера Савосиным на первом этаже стекла из рогатки побил. Ругаться приходили. Джинсики польские порвал. Подрался с кем-то. Я с такими трудами эти джинсики доставала… Ты бы поговорил с ним, Роба… как отец.

Тут он поднял голову, перестал жевать, в глазах — недоумение:

— Какой я ему отец?

— А кто же?

— Ну-у… не знаю… — промычал Голдаев. — Полегче чего-нибудь спроси.

— А он тебя за отца считает. Сама слышала, как он ребятам говорил: «Мой папа шофер-перегонщик!» С такой гордостью говорил.

— Он говорил — ладно, ребенок еще, а почему ты это говоришь?

— Разве плохо — быть отцом?

— Да ведь он не мой. — Голдаев начал раздражаться.

— А ты хотел, чтобы у тебя был свой? — с улыбкой спросила Вера.

— Чтоб детей заводить, сперва жениться надо, — жестко ответил он. — Извини, но у меня тут правила старые… деревенские…

Глаза ее потухли, руки заметались по столу: чашка, ложка, сахарница. Она боялась взглянуть на него:

— А-а… мы с тобой кто? — наконец спросила она. — Просто любовники, да?

Он посмотрел на нее, все понял, и досада отразилась на его лице.

— Ну вот, пошло-поехало. Как я ненавижу эти разговоры, если б ты знала! Живем и живем, чего еще надо?

— Прости, Роба, больше не буду, — сухо, чужим голосом ответила она и ушла с кухни.

Голдаев отодвинул тарелку, уставился в окно. Через минуту вошла Вера, проговорила тем же чужим голосом:

— Иди ложись, я постелила.

— А ты? — не поворачивая головы, спросил он.

— Мне на работу скоро. И Егорку в детский сад вести надо.

Он долго курил, смотрел в окно. Сказал, наконец:

— Я, пожалуй, на автобазе в общаге высплюсь…

— Как хочешь. — Она опять ушла в комнату.

Голдаев уходить медлил. Он слышал, как Вера в комнате будила Егорку, одевала его, о чем-то с ним разговаривала. Вдруг послышалось нарочито громкое:

— Не капризничай, я на работу из-за тебя опоздаю! Какой папа? Нету у тебя никакого папы! И дядя Роба тебе не папа! Просто дядя — и все!

Голдаев поднялся, сунул в карман папиросы и пошел из дома…

…Венька Черепанов в кузове КрАЗа жег остатки солярки. Бросал в костер промасленное тряпье, ветошь. Рыжие хвосты пламени метались под ветром. Вновь над ним прострекотал вертолет. Прошел высоко в мутном небе и пропал.

— Эге-ге-ей! — г кричал Венька, приплясывая и размахивая руками.

Он совсем заколел, от холода трясло и колотил сухой кашель. Солярки в канистре оставалось совсем на донышке…

…В диспетчерской на Воропаевской ГЭС беспрестанно работала рация. В наушниках слышался голос пилота вертолета:

— Четыре раза прошел весь указанный участок трассы. Машины нигде не видно. Какие будут указания? Прием.

— Ищите! — хмуро отвечал диспетчер. — Ищите, пока не сожжете все горючее. Попробуйте пройти по сторонам. В направлении Корсукара.

— Вас понял. Пройти в направлении Корсукара. Очень плохая видимость. Буду искать…