Птицы белые и черные

Эта девушка была не то чтобы красива, но взгляд Ан поза притягивался к ней. Красная косынка плотно обтягивала ее голову по самые брови, глаза большущие, серые, брови чуть насуплены, острые скулы, впалые щеки и крепко сжатые губы, белая футболка со шнуровкой на груди — молодая мать с картины Петрова-Водкина… И печаль в глазах… Она вдруг почувствовала пристальный мужской взгляд Антипова, обернулась. Некоторое время они смотрели друг на друга. Худенькая такая комсомолочка с печальными глазами. Антипов вдруг весело подмигнул ей. Она смутилась и отвернулась.

— «Наш уголок вам никогда не тесен…» — продолжал тихо наигрывать сидящий рядом небритый дедок.

Антипов вышел в тамбур, закурил папиросу, продолжая смотреть на убитую зноем степь. Она все тянулась и тянулась за окном — серая, пыльная, неоглядная…

Когда он вернулся на свое место, то увидел, что худенькая комсомолочка кормит младенца грудью. Распеленатый, он шевелил ножками и ручками, тянулся к белой, нежно-округлой материнской груди. И вновь взгляды их встретились, и она, чуть смутившись, улыбнулась.

На верхних полках спали душным сном. Время от времени спящих будили, они одурело мотали головами, приходя в себя, и спускались вниз. Их место занимали другие, торопливо стаскивали рубахи, сапоги и ботинки, укладывались поспать.

Соседка комсомолочки, полнотелая, круглолицая Клава, очистила вареное яйцо, сбрасывая шелуху на клок газеты, громко позвала:

— Валерка, ты где, бандит?

Из частокола ног, корзинок и сумок вынырнула кудлатая голова.

— На! — Клава сунула ему яйцо и соленый огурец, голова скрылась.

— Слышь, а сколько грибов было, а? Это ведь ужас как много! Бабка Авдотья все гундела: «Не к добру это, не к добру…» И вот тебе — началось…

— А в роддомах одни мальчики пошли, — сказала еще одна молодая женщина. — Персонал просто диву давался — одни мальчики прут и прут… Про запас, значит, природа готовила…

— Про какой запас? — не понял кто-то.

— Ну, нонешних-то поубивают, мужиков-то… — простодушно пояснила женщина, — стало быть, чтоб в будущем без мужиков не остаться… Про запас, значит.

— Будет молоть-то! Пережитки это! И без ваших примет тошно!

— Война в тридцать девятом началась, когда на Польшу напали, — строгим голосом сказала вдруг комсомолочка. — Ваши приметы тут ни при чем.

Она закончила кормить малыша, сменила ему пеленки, вновь закрутила в тугой «конверт», затолкав мокрые пеленки в таз под лавкой. Между разговорами ей помогали сидевшие рядом Клава и Зина.

— Витька, черт паршивый, ты где?

— Здесь! — отозвался звонкий мальчишеский голос. — Мы с Игорьком в шашки играем!

— Ты поспала бы, Маш, — сказала Зина. — Давай его подержу.

— Нет, нет, — поспешно ответила Маша. — Я еще посижу…

Антипов задремал, откинувшись спиной на шатающуюся, потрескивающую стену вагона. Седой, небритый дедок уже заснул, уронив голову на гармонь и обняв ее руками.

…Антипов вздрогнул, когда дверь тамбура распахнулась и резкий голос сказал:

— Проверка документов!

Трое в форме НКВД, лейтенант и двое красноармейце в, спотыкаясь об узлы и чемоданы, медленно двинулись по вагону, проверяя документы.

На станции Маша, набрав у колонки кипятку, в большом эмалированном тазу стирала пеленки. Торопилась, поглядывая в сторону поезда, стоявшего на втором пути. А колонка с кипятком — у одноэтажного кирпичного здания, отсюда до поезда — метров триста, да еще через пути, забитые товарняком, платформами, на которых стояли зачехленные орудия да сидели, свесив ноги, часовые.

Теплушки были набиты солдатами. Перед станцией толкалась разношерстная толпа. Бабы и старики несли солдатам ведра и корзины картошки, помидоров, огурцов, яблок и слив. Полные ведра и корзины исчезали в недрах теплушек и возвращались оттуда пустыми. Старшины прогоняли баб и стариков:

— Не положено! Отойди, кому говорю! Нельзя!

— Чего — нельзя? Картоха горяченькая, с пылу! Берите, родные, дорога дальняя, наголодаетесь!

Сновали в толпе цыганки с чернявыми шустрыми детишками. У колонки с кипятком очередь, гвалт, крики.

Несколько казахов в халатах и островерхих шапках поили трех навьюченных верблюдов. Посвистывали и гудели паровозы.

— Девуля, едем с нами! — кричали Маше солдаты из ближайшей теплушки.

— Да она с дитем. Вишь, пеленки полощет.

— Дите делу не помеха! — И веселое, бездумное ржание: — Дите и в сторонке полежать может.

— Ах, какая деваха — прям хризантема!

— Незабудочка! Эй, незабудочка! Как мужа-то звать? Может, на фронте встретимся!

Маша не отвечала, торопилась. Но все же несколько раз с улыбкой оглянулась на солдат, на их оскалившиеся дурашливые рожи.

И тут Машин поезд тронулся. Хрипло прокричал паровоз, вагоны лязгнули буферами и покатились все быстрее и быстрее. Несколько секунд она обалдело смотрела, как уходит ее поезд, потом покидала в таз мокрые пеленки и рванулась через пути.

Поднырнула под военный эшелон, выскочила с другой стороны, больно ударившись плечом о колесо и выронив таз с пеленками. Пока собирала, чуть не плача, мимо все проходили и проходили вагоны, прогибались под колесами рельсы.