Птицы белые и черные

— Фью-ить! — присвистнул Гладышев. — Совсем сдурел наш Робертино. Где ж его искать-то?

А по снежной целине от укатанной дороги к самосвалу ходил бульдозер, расчищая снег. На дороге урчал трактор.

— Заворачивай сюда, Володя-а! — закричал Гладышев трактористу, выпрыгивая из кабины. — В Корсукар поедем!

…Пилот вертолета докладывал в диспетчерскую:

— КрАЗ нашли примерно в семи километрах от трассы. Один водитель живой. Обморозил руки. Напарника нету. Ушел пешком по целине в Корсукар. Следы замело. Как поняли? Прием.

— Возвращайтесь на базу. Спасибо от всех…

…Голдаев не знал, сколько времени он пролежал в снегу. Очнулся, когда стало вечереть. Боль пронизала всего, от пяток до головы. Он застонал и попытался встать. Но сил не было. Он пополз, вспахивая глубокую широкую борозду в целинном снегу. Мычал, стиснув зубы. Полз и полз. Все медленнее и медленнее. Замер, уткнувшись лицом в снег…

…Когда начало смеркаться и снова началась пурга, Голдаев вдруг увидел огни поселка Корсукар. Остановился, не поверив своим глазам. Не мираж ли это, не бредит ли он? Огни пронзительно светили сквозь метель. Голдаев двинулся вперед, медленно и тяжело. Сердце рвалось наружу.

Он дошел. Родители Веры жили на окраине поселка, и Голдаев долго искал их дом. Спрашивал прохожих:

— Шестнадцатый дом не знаете где?

— По какой улице?

— Красноармейская…

— Во-он на углу. Там развилка будет, правее бери — и на углу дом шестнадцать. Кого надо-то?

— Человека… женщину одну… — Голдаев шагал с трудом, и прохожие оборачивались, принимая его за пьяного.

Он долго стучал в калитку, а она оказалась незапертой. Толкнул и пошел по снежной тропинке к дому. Стучал в дверь на крыльце. Она тоже оказалась открытой. Толкнул и вошел в сени. Еще одна дверь. Открыл и зажмурился от яркого света. За столом сидело все семейство — отец, мать, Вера и Егорка. Пили чай. На столе блестел начищенный пузатый самовар. И все вскочили, когда увидели его, — страшноват был его вид.

— Вера… — прохрипел он и сам не узнал своего голоса. — Я к тебе, Вера… — Он сделал несколько нетвердых шагов и обессиленно опустился на лавку. — Ты не успела, Вера? Не успела, да?

Она поняла, о чем он говорит, подошла ближе, оглянулась на мать и отца, потом опять на него, ответила:

— Нет… завтра хотела…

— Ну, слава богу… — прошептал он, и вдруг слезы сами потекли из глаз. Он согнулся, закрыв лицо руками, и зарыдал сдавленно, глухо, завыл со стоном. Таявший снег ручейками стекал с сапог, с одежды. Руки у него были почерневшие, пальцы скрюченные.

Вера стояла над ним молча, потом медленно протянула руку, положила на плечо…

…Вновь занималась пурга, ветер закрутил по снежной пустыне смерчи и фонтанчики. Вечерело. Сухой снег быстро заметал фигуру Робы Голдаева, лежавшего в снегу лицом вниз. И руки были протянуты вперед, скрюченные пальцы впились в снег. Смерть остановила его…

Про любовь, дружбу и судьбу

…В вагоне, где ехал Антипов, яблоку было негде упасть. Узлы, мешки, корзины и чемоданы, ведра и тазы, авоськи с продуктами, даже велосипедные колеса, люльки.

Лица пассажиров взопревшие, покрасневшие, будто только что выбрались из парной. Духота невозможная, хотя окна все открыты, и горячий воздух ударял в лица.

В одном из простенков был прилеплен портрет Ворошилова. Там и здесь слышались обрывки разговоров под перестук колес и потрескивание старого вагона:

— Ох, матерь божья, степь да степь — глаза вылупишь.

— Вода кончилась. Станция-то скоро, кто знает?

— А вот как встанем, так и будет станция!

У двери в тамбур примостился на корзине небритый, сухонький дедок и тихо наигрывал на гармошке популярную тогда мелодию: «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…»

— Говорят, Ростов сдали? Неужели правда?

Несмотря на страшную тесноту, по вагону умудрялись ползать и скакать пяти-шестилетние ребятишки.

— Клавк, что ж ты зимнего ничего не взяла, дуреха?

— Там тепло… А надо будет — разживемся чем-нибудь…

— Там разживешься… Там наплачешься.

— Да брось ты, Зин, какие наши годы, чтоб плакать? Да всего с собой не увезешь…

Антипов сидел на деревянном чемодане с замочком и все ловил себя на том, что то и дело смотрит на молодую мать, почти девочку, сидевшую рядом с грудным младенцем на лавке, тесно, рядом еще с тремя такими же молодыми матерями. Она не принимала участия в разговорах и широко раскрытыми глазами смотрела в окно, за которым тянулась бесконечная степь.

Редко вдалеке мелькали казахские юрты и маленькие поселки, отары овец и косяки лошадей. Чужая, непонятная, пугающая страна.