Птицы белые и черные

«…Витенька, милый, драгоценный мой, ты меня поймешь и простишь. Ты теперь вон какой сокол стал, крылья вон какие выросли… А без меня человек один мается, мучается… Люблю я его, Витенька, все эти годы любила… А теперь вот взяла и решила. Ты меня не обессудь. Ты теперь взрослый, умный, все поймешь… Не ругай сильно. Приезжай. Вот адрес…».

Виктор несколько раз перечитывал записку, хмурился, губы плотно сжаты, под скулами ходили желваки. Он стоял у окна и все читал и читал. В кухню вошла Татьяна, бесшумно приблизилась к нему, обняла за плечи, прижалась щекой к спине.

— Чаю тебе приготовить? — спросила она.

Виктор не ответил. Татьяна зажгла плиту, загремела чайником.

Виктор смотрел в окно, на ползущую к горизонту вереницу одинаковых белых домов с необъятными пустырями и широкими улицами.

— Витя, медаль покажи, — попросила Татьяна, стоя у плиты.

— Что? — очнулся Виктор. — Ах, медаль… да, да…

Он вдруг пошел в прихожую, обернулся:

— Ты подожди меня, я скоро…

— Витя, подожди… — сказала Татьяна, но дверь уже захлопнулась.

…На проспекте он долго ловил такси, метался от одной обочины к другой.

…Герман Павлович проснулся от длинных, нетерпеливых звонков.

— Вера, открой же! — крикнул он, приподнимаясь на кушетке.

Никто не отозвался. Герман Павлович поднялся и пошел в прихожую.

— Вера! — еще раз позвал Герман Павлович, заглянув на кухню. — Черт, надолго же я заснул…

Звонок загремел снова.

— Сейчас, сейчас, — поморщился Герман Павлович и открыл дверь.

На пороге стоял Виктор Крохин. Он смотрел на Германа Павловича с испугом и ожиданием.

— А-а… — протянул Герман Павлович, и выражение лица сделалось еще более кислым. — Здравствуй…

— Здравствуйте, Герман Павлыч… — Виктор все еще переминался на пороге, не решаясь войти. Да и Герман Павлович его не приглашал.

— Заходи… — наконец сказал тренер и первым пошел в комнату.

Виктор вошел, снова остановился на пороге.

— Позавчера имел счастье лицезреть тебя по ящику. — Герман Павлович указал на телевизор. — Что ж ты, милый, во втором раунде про свою левую забыл?

— Не забыл… — ответил Виктор и опустил голову. — Он в ближнем захватывал… а потом я не хотел сначала… думал, подождать надо…

— Ну, это дело твое… Ко мне-то зачем пришел? — Герман Павлович прошелся по комнате, взял с кушетки газету, свернул ее, положил на журнальный столик, вновь посмотрел на Виктора. — Прощения, что ли, просить? Так мне твоего прощения не надо… Можешь у Лыжникова прощения попросить… Ему, наверное, тоже твое прощение не надо… Да и зачем тебе прощения просить? Тебе это теперь вовсе уж ни к чему. — Герман Павлович разговаривал презрительно и зло.

Виктор стоял, опустив голову, сжав кулаки. Герман Павлович снова прошелся по комнате, налил из графина в стакан воды, выпил. Посмотрел на Крохина. Тот стоял и молчал.

— Ну, что молчишь?

— Ничего…

— Ну, говори, зачем пришел-то?

Виктор поднял голову и усмехнулся:

— Да так… повидать зашел… Рядом в городе оказался, дай, думаю, зайду…

— А-а, ну тогда понятно… — Герман Павлович опять пошел по комнате, искоса поглядывая на Виктора. Тот все так же стоял на пороге.

— А третий раунд на пятерку провел… молоток… — сказал Герман Павлович.

— И на том спасибо, Герман Павлович… — глухо проговорил Виктор. — За все спасибо… До свидания…

Он повернулся и пошел из комнаты. На секунду задержался у зеркального трюмо, стоявшего рядом с вешалкой, потом долго возился с замком.

— У тебя случилось что-нибудь? — спросил Герман Павлович.

Виктор наконец открыл дверь и вышел.

Герман Павлович прошел в прихожую задумавшись, потирая подбородок. Отворил дверь. По лестнице разносились дробные шаги. Это спускался Виктор Крохин.

Герман Павлович затворил дверь. Проходя мимо трюмо, стоявшего у вешалки, он вдруг увидел золотую медаль, лежавшую на самом краешке. Он взял эту медаль, подержал на ладони. На ней был изображен человечек в боксерской стойке…

Птицы белые и черные

…Окрашенные красноватым светом фонаря, со дна пластмассовой ванночки всплывали белые бумажные треугольники, на которых медленно проступало изображение. Руки заботливо, аккуратно взяли одну из фотографий, вынули из ванночки, поднесли ближе к свету фонаря, стоявшего на краю стола.

Шестнадцатилетний паренек Мишка Рубцов, нахмурившись, сосредоточенно рассматривал фотографию. Теперь на ней хорошо виден четырехлетний карапуз, топающий по дорожке сквера и вцепившийся в сильную, жилистую мужскую руку. Самого мужчины не видно — только крепкая надежная рука, за которую ухватился карапуз.

Мишка положил фотографию в другую ванночку, с закрепителем, и вынул новую фотографию. На ней тоже четко проявилось изображение: голые деревья в парке, чахлый серый снег в аллеях. На лавочке сидят парень и девушка. Она плачет, закрыв лицо руками, а парень курит, отвернувшись в сторону. Так же хмурясь, Мишка долго рассматривал фотографию, поворачивая ее и так и эдак. Из приемника, стоявшего рядом с красным фонарем, слышна была мелодия, затем голос диктора произнес:

— Московское время восемь часов утра. Передаем последние известия…