Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Эмили Дикинсон с юных лет обожала растения и страстно увлекалась садоводством. В четырнадцать лет, изучая ботанику, она собрала гербарий из более чем четырехсот образцов, найденных на полях и в лесах вблизи дома ее родителей в Амхерсте, штат Массачусетс: этот альбом в кожаном переплете теперь хранится в Хоутонской библиотеке Гарвардского университета, которая также его оцифровала. При жизни Дикинсон была шире известна своим обожаемым садом, где растила цветы, чем стихами. Полностью затворившись в своем мирке, когда дарение букетов сделалось для нее способом общения с внешним миром, она бродила по своему саду в ночное время: надев белое полотняное платье, работала при свете фонаря. «Я всегда была привязана к Почве», – написала она как-то. Из тысячи восьмисот стихотворений, обнаруженных после ее смерти в 1886 году, более трети основываются на ее обширных познаниях о садоводстве, а образы навеяны ее садом и окрестными землями.

⁂

О блужданиях, шатаниях и прочих скитаниях я размышляла, потому что шел август. Музыкант, соскучившись по бурной птичьей жизни, уехал на остров Бонавентюр в Квебеке – тусовался там со ста тысячами олуш: крикливых, сгрудившихся на одном из крупнейших в мире, – крупнее есть только в Шотландии, птичьих базаров. (Его прощальное напутствие: «На бесптичье мозг киснет и замыкается в себе – а там только хлам и одиночество! Бегите от жары и целуйтесь с птицами: вперед к приключениям!») Я вместе с семьей тоже отправилась блуждать – и занесло нас в семейный летний лагерь организации ИМКА в лесах Северного Онтарио.

В свой крохотный домик мы ездили уже десять лет подряд – меняли современные удобства на прохладную сладкую озерную воду. Всё, что я имела против питания за общим столом, тематических вечеров и хоровых песен у костра (загородные лагеря – кошмар интроверта), с лихвой компенсировала радость видеть, как сыновья самостоятельно бродят по лесам и лугам. Почти каждый день уходили они утром, а возвращались – грязные, замурзанные, иногда исцарапанные до крови – только затемно.

Именно эту самодостаточность и свободу, столь привычные мне по моему собственному детству, я надеялась в них развить. Сама я, когда мне исполнилось девять, дотемна носилась по нашему району на воле. Мама не стремилась держать меня на коротком поводке – была слишком занята в собственной галерее японского искусства.

Спустя тридцать лет, в том же городе, мои дети редко выскальзывали за ограду нашего сада. По части родительского подхода я – где-то посередине между мамой-наседкой и мамой-пофигисткой, а потому я спрашивала себя, до чего их доведет столь жесткое ограничение самостоятельности. Спрашивала-то спрашивала, но обнаруживала, что мне трудно отпускать их гулять. Другие родители, вероятно, тоже спрашивали себя, до чего всё это доведет. А может, мы просто опасались бесстрастного суда общественного мнения в случае, если недоглядим за детьми. Знаю лишь, что в нашем районе было полно детей на положении узников.

Раз уж в наши времена опека над детьми – чуть ли не самая суровая в истории человечества, мне захотелось, чтобы мои сыновья получили опыт не распланированных заранее игр, которые развивают отвагу и любознательность. Так август стал порой временного побега из тюрьмы.

В том августе была пятнадцатилетняя годовщина моей свадьбы. Пока сыновья ловили лягушек и стреляли из лука, обнаруживая, что мир снаружи городской черты может быть захватывающе-интересным, труднопроходимым, а иногда страшным, мы с мужем совершали долгие прогулки по лесу.

⁂

Когда я с ним познакомилась, у нас обоих сердца были разбиты. Он пел в дальнем зале одного маленького клуба. Я оказалась там, потому что двое моих друзей настояли: брось сидеть в четырех стенах и оплакивать недавний разрыв с юным поэтом с Западного побережья. Выманили меня из дома, посулив пищу для сердца и смену обстановки.

Мужчина, который впоследствии стал моим мужем, был тощий и жилистый брюнет с короткой стрижкой. Под глазами – грязные круги, на руке татуировка в виде Грувера[28]. Зал был битком: все его знакомые, среди них – много других певцов и музыкантов. Будучи в растрепанных чувствах, он исполнял песни, богатые страстной печалью и самоуничижительным юмором.

Мы оба были не в лучшей форме. И потому я приняла его за другого.

Вот это бедолага, подумала я удовлетворенно. Мой тип мужчины.

На первое свидание он пришел в темном винтажном костюме, создававшем иллюзию, что передо мной человек загадочный, но мрачный. Я думала, выпьем быстренько по бокалу и разбежимся. Сидела с рюкзаком на коленях, готовясь уйти в любой момент, но свидание затянулось. В четвертом часу утра, когда мы танцевали, спьяну наваливаясь друг на друга, я притронулась к его щеке, к его унылой щетине.