Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Я думала, что это мимолетная любовная связь, а не начало чего-то, у чего будет продолжение. А когда наступил рассвет, и мы всё еще были вместе, запели птицы. По крайней мере мне так кажется. В увядших садах и среди иссохших цветов просто должны были находиться птицы, потому что, хоть я этого еще не знала, ни один день не обходится без птиц.

Я не знала, что этот мужчина останется со мной надолго, да так никогда, в сущности, и не уйдет. Не знала, что между нами есть что-то, из чего можно выстроить гнездо.

⁂

Скоро я узнала, что он не из тех, кто рассказывает про себя замысловатые истории. Он не размышлял чересчур много – и этим я не хочу сказать, будто ему чужды глубина мысли и любопытство. Таких прилежных фанатов самообразования, как он, я сроду не встречала. С тех пор как мы сошлись, мой муж так целеустремленно, словно писал диссертацию, погружался в изучение идиша, сочинение музыки для кинофильмов, канторское пение, оперы Вагнера, классическую русскую литературу.

Сама того не ведая, я нашла мужчину, по натуре склонного к оптимизму. Он не считал, что быть несчастным – оптимальное состояние для творческого человека, не стремился создать себе ореол из трагических мифов. В отличие от двух моих предыдущих возлюбленных, он не был «поэтом от головы», не участвовал в метафизических разговорах, от которых ум заходит за разум, не силился выглядеть серьезным. Этот мой новый мужчина был певец. И не мрачный, а любитель жизнерадостного соула и госпелов с хлопаньем в ладоши. На второе свидание он пришел ко мне домой с шоколадками из мини-маркета и бутылкой хереса: разлил его по двум кружкам, и мы уселись смотреть «Сытый город»[29].

Сын лесбиянки, которая растила его одна и пережила немало тяжелых ситуаций, он воспитывался на сотне колыбельных. В нем воспитывали веру, что в конце концов всё устаканится и можно чувствовать себя абсолютно счастливым, не растравляя для подстраховки в сердце грусть. Если у тебя нет планов на случай чрезвычайных обстоятельств и запасов на черный день, ничего страшного – это не значит, что небо рухнет, а ты разбудишь богов невезения. Необязательно перестраховываться (с помощью термобелья, пищевых добавок с кальцием и магнием, а также университетских дипломов), чтобы оградить себя от грядущей катастрофы.

Его воспитывали не так, как меня.

⁂

У меня была цель остаться незамужней. Я не считала, что брак – ворота к жизни, дающей богатую пищу для воображения. Напротив, я собиралась посвятить себя искусству. K шестнадцати годам я настолько четко это знала, что однажды затащила маму в церковь, где происходило венчание. Там, в заднем ряду церкви Св. Павла Апостола на Западной пятьдесят девятой улице в Нью-Йорке, я сказала маме:

– Смотри внимательно. Вот она. Вот свадьба, которой у меня никогда не будет.

В Нью-Йорк мы поехали смотреть картины. Изобразительное искусство – вот на чем мы с мамой всегда сходились без ссор. Мы обе любили ходить по музеям, мы обе любили рисовать. Благодаря маме я выросла с карандашом в руке.

Когда мы приехали в Канаду, мама пыталась вместе со мной усвоить правила новой культуры. Это было нелегко – да и бывает ли иммиграция легкой? Английский всё еще давался ей туго. Она перевирала устойчивые выражения и путала времена глаголов. Иногда ее неправильный выговор нас смешил: например, когда она вызвалась быть у приезжего врача-японца «лишним перевозчиком» на английский. Но я чувствовала: на людях она стесняется своего произношения. Когда я была маленькая, она хвалила меня за то, что я умница. А со временем, когда я первой в нашей семье поступила в университет, а затем в аспирантуру, она назвала меня ученой дурой. С удовольствием угощала меня назидательными историями: о своей знакомой, «докторе английской филологии», которая со всей дури просадила стипендию в казино, или о зазнайке адвокате из ИМКИ, которого презирали за спесь. Она (мудро) полагала, что только дурак станет преклоняться перед мозгами, ставя их выше других органов.

В искусстве, во всем, что обходится без слов, мы заключали временные перемирия. Когда мама имела дело с искусством, разочарование и ревность как рукой снимало. Она могла гордиться тем, что в искусстве говорит свободно и четко.

Напротив, мой отец-британец еле-еле мог нарисовать круг, но владел даром слова. Его кормило умение излагать всё письменно. Когда мы выходили в свет, он не путал времена глаголов. Его красноречие и ум в публичных высказываниях внушали почтение. Никто никогда не смотрел сквозь него, словно он – пустое место.

Но куда подевался отцовский дар слова? Атрофировался от редкого употребления? Я решила затрагивать в наших разговорах более широкий круг тем. Не топтаться на месте. Старость и болезнь сужали его способности.