Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Много лет назад, накануне моей свадьбы, отец подарил мне лакированную шкатулку с черно-белой фотографией внутри. На снимке был он сам, спиной к объективу, – смотрел куда-то вдаль, а перед ним расстилался лунный пейзаж.

Вот что было написано на обороте снимка: «Фото огромного исторического значения из времен кошмара и счастья. В сентябре 1969 года, во Вьетнаме, я – первым из телекорреспондентов – проделал путь от Ханоя до границы с Южным Вьетнамом. В реальность того, что я увидел, на Западе поначалу не верили, – а увидел я сельскую местность, разбомбленную вконец, так что она напоминала кратеры на Луне. Когда я вернулся в Ханой (переезжая с места на место по ночам, чтобы укрываться от бомбардировщиков), то поклялся когда-нибудь, в качестве компенсации за причиненный урон, сделать телефильм об истории Вьетнама. В тот же день в Ханое я получил чудесную весточку, изменившую мою жизнь навсегда, – наша мама сообщила телеграммой, что ждет тебя!»

Мой муж счел, что этот подарок на свадьбу интересный, но странный. На фото – земля с черными отметинами от разрывов бомб. А футляр, по контрасту, изысканный – лакированный, с неброской инкрустацией перламутром, напоминающий, что моему отцу по вкусу всё простое, но изящное. Кошмар и счастье. Я же, зная отца много лет, ничего странного в подарке не нашла. Пронзительный, выстраданный – да, пожалуй, но странный в смысле «нехарактерный» – отнюдь.

Шли месяцы, шли годы, а я доставала шкатулку снова и снова. Казалось, что она – некоторым памятным вещам это свойственно – выражает что-то вроде азбучной истины: в жизни всё намешано, в ней сочетаются полярно противоположные элементы.

Отца всегда влекло туда, где жизнь изрыта воронками от бомбежки. В бытность военным корреспондентом, а затем режиссером документального кино он выстроил себе жизнь из того, от чего большинство благоразумных людей держится подальше, – бежал туда, где несчастья. Смотрел прямо в лицо бедствиям, когда другие на его месте отводили бы взгляд.

Он выбрал войну, потому что на войне мог войти в сюжет с глубоким смыслом. Он выбрал войну, потому что это отличный материал и нечто, несущее атмосферу товарищества, а вдобавок считал, что своими усилиями сможет что-то изменить. А может, он выбрал войну, потому что видел в жестокости боевых действий кристально четкое отражение того, что жить – вообще жестокое занятие. Либо, может быть, то, что он выбрал войну, объясняется цитатой из психоаналитика Эрнеста Джонса, коллеги и соратника Фрейда: когда-то Джонс отметил, «насколько же легче человеческому сознанию переносить внешнюю опасность, чем опасности внутренние»; подтверждением Джонс считал тот факт, что в период «Блица» – немецких воздушных налетов 1940–1941 годов – в Лондоне сократились число самоубийств и заболеваемость душевными расстройствами.

Я не знаю, отчего мой отец, не склонный к физической агрессии и миролюбивый, остановил свой выбор на войне, зато знаю, что этот выбор сформировал некоторые грани его личности и взгляды на природу человека. Он принимал утраты и горести, не теряя присутствия духа, но так никогда и не научился принимать счастье как должное. Эти представления о жизни отец занес в мою кровь. А в мою голову вложил слова. Я шла вперед, наступая на отпечатки его ног. Это было надежно – выбрать состояние обостренной и бронированной настороженности, а не туманное и уязвимое состояние надежды. Мысленно готовься к худшему, – учил меня отец, – вот что поможет остаться в живых. Опасность и несчастья, разочарование и конфуз всегда могут подкрасться незаметно.

Но в пору его болезней, когда для его пессимизма – да и для моего тоже – возникли неподдельные медицинские основания, вопрос «как остаться в живых» показался чем-то второстепенным. Стало важнее вопрошать: «Как ты живешь?»

Мои прогулки с музыкантом проходили под флагом мыслей о жизни. И в мрачной тени отцовской болезни. Эмоциональное кьяроскуро тех дней пробудило особую восприимчивость, которая в быту включается у меня нечасто. Птицы кружили у нас над головой, вокруг нас, вокруг друг друга. Я научилась их слушать. Веселей, выше нос, выше нос, говорили дрозды со своим дроздовым акцентом. Птичка, птичка, птичка[36], вопили кардиналы, повышая ставки.