Птицы небесные (сборник)

Дед Митяй достал из сарая весла, проводил меня к лодке и, отомкнув замок, отвязал цепь. И я погреб к островку. Келья монахов, окруженная с двух сторон сумрачными старыми елями, хорошо была видна со стороны поселка. Стены ее были обиты тёсом и покрашены уже поблекшей зеленой краской. Когда я, пристав к берегу и привязав лодку, подошел к келии, то увидел три больших могильных креста. Самый старый крест, потемневший и подгнивший от времени, упал, опираясь вершиной в стену домика, как изнемогший от долгого пути странник, просящийся на ночлег. Второй крест, серый и потрескавшийся от многолетних дождей и солнца, как монастырский придверник стоял у самого входа в келью, наблюдая, чтобы никакой нечестивец не вошел внутрь. Третий крест, самый сохранившийся, стоял посреди двора, как рачительный хозяин, оглядывающий свое хозяйство. Это была могилка отца Гервасия, которого хоронил дед Митяй. Жилище монахов представляло своеобразное сращение храма и келий. В начале и в конце дома были устроены двери. В проеме первой двери на шесте висел колокол с обрывком веревки. Крыша жилья была покрыта пожухлой от старости и местами поросшей мхом дранкой. На крыше было устроено навершие вроде церковной луковицы с восьмиконечным деревянным крестом. Эта начальная часть жилища была отведена под храм. Дверь была не заперта, и я вошел внутрь. Из открытой двери свет падал на дощатый покрашенный иконостас, на котором были иконы Иисуса Христа и Божией Матери. Слева у стены стояла искусно вырезанная из фанеры и разрисованная Голгофа с Распятием, перед которой был устроен ящик с песком, куда втыкались поминальные свечи. Все это сооружение называлось «канун», и перед ним служились панихиды. В алтаре, ориентированном на Восток в сторону Иерусалима, все было сделано честь по чести. За Царскими Вратами стоял Престол, покрытый ветхой выцветшей тканью. На Престоле под небольшим Евангелием был завернутый в красный плат – «илитон» – ветхий антиминс с трудно читаемой надписью, кто и когда его освятил. Слева от престола был сооружен жертвенник, на котором под покровом стоял потир, дискос со звездицей, копие и лжица. Все было покрыто пылью и затянуто паутиной. Из храма можно было пройти в жилые кельи. В этих трех кельях обстановка была предельно проста. Самая большая келья, видно, служила и трапезной. Здесь стоял самодельный стол с тремя табуретками, русская печь служила для приготовления пищи и обогрева всех помещений. В каждой келье под стенкой была широкая лавка для отдыха и сна. В каждой келье в красном углу были иконы с висевшими на них деревенскими вышитыми рушниками и стояли небольшие аналои с Псалтирью и Евангелием. На гвоздиках по стенкам висели ветхие подрясники и скуфьи, а вот мантий не было, завернутые в мантии, все они были погребены по монашескому обычаю. На побеленных известкой оштукатуренных стенах в келиях были надписи такого содержания:

«Аще и весь мир приобрящем, и тогда во гроб вселимся, идеже вкупе цари, князи, и нищие».

«Будь тверд в вере и терпи».

«Что будет угодно Богу, то и совершу».

«Помолитесь за нас, братья, чтобы нам избежать вечного мучения».

«Здесь подвизались во Христе многогрешные Соловецкие иеромонахи Геврасий, Протасий и Софроний».

Тишина здесь была такая, что я слышал только собственный шум в ушах. Я присел на лавку и задумался. Все земные заботы как будто оставили и отошли от меня в этом святом месте. Все здесь было крепко намолено старцами, и я чувствовал их незримое присутствие. Невидимая благодатная эманация исходила от стен и вещей, к которым они прикасались. Видимо, старцев в поселке любили и почитали, и никто не дерзнул разорить их жилище или взять что-либо из вещей.

Я нашел пилу и лопату и отпилил подгнивший конец креста на могиле батюшки Софрония, обернул нижний конец толью и поставил крест на его могилке. Когда я медленно отплывал на лодке от острова, у меня было такое чувство, как будто из мира от нас ушло что-то большое, важное и значительное. На память о старцах я тоже не взял ничего, и дед Митяй похвалил меня за это.

В конце августа погода в Карелии начала портиться, пошли беспрерывные холодные дожди, листья на березах стали желтеть и мокрые вороны уныло сидели на заборах. Лето здесь кончилось, север есть север. Я распрощался с Игнатьевной и дедом Митяем и побрел к полустанку.

Холодный косой с ветром дождь сёк мне лицо и струйками стекал за воротник. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить чай с вареньем и смотреть в окно, но до дома было еще далеко. Лесной дорогой навстречу мне вышли трое крепких бородатых мужчин в темных плащах с капюшонами, каждый из них тащил за ручку нагруженную тележку на двух колесиках, какими обычно пользуются дачники.

– Брат, – сказал один из них, выжимая рукой мокрую бороду, – выйдем ли мы здесь к поселку Ондо-Ярви?

Из-под плаща у него виднелся черный подрясник и грубые забрызганные грязью сапоги.

– А вы не монахи ли будете? – спросил я.

– Монахи мы, – сказал он.

– А что у вас в поселке родственники, что ли?

– Нет. По благословению идем обживать скит отцов Гервасия, Протасия…