Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Последнее и самоконечно заботливейшее по моему соображению вашему превосходительству предстоит теперь распоряжения о шести тысячах, а может быть, теперь уже и более или менее полученных в плен злодействующих наших единоплеменников. Все они, конечно, сущие изменники, что не только в жилах [т. е. в домах], но вышли столь уже далеко с ним на самую степь, разграбив по всей своей дороге собственное отечество, с бесчеловечными убийствами, следовательно, все они по государственным законам справедливо и достойны смерти. Но как оное может быть сообразно с человеколюбием и нежностью сердца нашей августейшей государыни? и каким же образом толикое число людей задлить под караулом от столь малого числа теперь состоящего в краю вашем войска? Как прокормить их, не оголодав войско? Как разослать по домам с конвоями при недостатке оных? без конвоев, чтоб, идучи дорогой, не стали они производить по-прежнему шаек, под именем самозванца, или обыкновенных только разбоев и грабительств, под прикрытием недостатка на проходе довольного хлеба, ни одежды от наступившего холода? Как кого из них за такое ужасное злодеяние отпустить без наказания и как же 6000 единовременно поспешно, чтоб войска ваши не задержались от других употреблений наказать и кем?

При всех тех затруднениях не избрал я удобнейшего и справедливого средства как сего: всеми разными устрашениями извольте принудить сих пленных объявить между собой: 1) всех таковых, которые с самого начатия самозванца были при нем; 2) тех, которые наперсниками у него состояли; 3) которые имели какие начальственные чины и должности, а не рядовыми только были; 4) кто между ими предавшиеся из военнослужителей и других чиновников ее величества службы; 5) кто из дворян; 6) кто из беглых дворовых господских людей и 7) кто, наконец, из пахарей.

Пять вышеприведенных сортов извольте собственно собой расспросить не офицеров и дворян под телесным истязанием, а оных [офицеров и дворян] всякими ужаснейшими угрозами и убеждениями».

Предоставляя Суворову всех пугачевских чиновников казнить смертью по своему усмотрению, Панин ограничивал число их 50, а если их будет более, говорил он, «то тех из них, кто ближе к самому злодею по своему званию или долее в своих злодеяниях был, а остальных вместить в нижеписанный жеребий».

«Военнослужащих и дворян оставить под караулом и допросы представить; священников – лишить сана, а всех остальных с жеребья повесить с 300 человек по одному.

Затем оставшихся всех без изъятия пересечь жестоко плетьми, и у пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память злодейского их преступления, урезать по нескольку у одного уха; потом всех пахарей, наказанных на теле, утвердить целованием креста и Евангелия в возвращении себя в должную верность и безмолвное повиновение законной своей государыни и в послушании учрежденным от е. в. начальникам и собственным помещикам, распуская оных с паспортами уездов их в канцелярии, прописывая, чтоб они их по домам разослали; а отправлять партиями на канатах гораздо небольшими, снабжая оные на проход до педальных мест в натуре хлебом, а до дальних мест деньгами, с письменным требованием от уездных канцелярий, чтобы деньги с их жилищ в казну возвращены были. При тех партиях отправлять по самому малому числу в конвой казаков, с повелением при преступниках самих, если они хотя малое беззаконие возобновлять станут, то б, как недостойных уже совсем жить, кололи».

Холопов барских и дворовых людей наказать, как и пахарей, но «яко не привязанных землей к собственным домам», разослать по крепостям, для каторжных работ, с зачетом их в рекруты; но если помещики пожелают их возвратить к себе, то должны прислать для их приема.

«Определенным к смертной казни оную произвесть, изготовя наперед по должности закона, при Царицыне, и проклятые их тела положить по всем проезжим дорогам; а тем из них, которым можно по близости, без дальнего отягощение команд, то учинить оное по дорогам в их уездах»…

Все эти распоряжения значительно превышали власть, предоставленную графу Панину, и он заранее просил прощения императрицы, «приемля с радостью пролитие проклятой крови таких государственных злодеев на себя и на чад моих»[913].

«Хотя чувствия сердца моего, – отвечала на это Екатерина[914], – весьма отдалены не только от употребления суровых казней, но и самой строгости, однако, признаюсь вам, что в теперешнем случае казнь нужна, по несчастью, для блага Империи; а только единственно предписываю вам везде, колико можно, сходственно всегдашнему моему человеколюбию и милосердию, поступать с самыми злодеями при самой казни и иметь всегда в памяти вашей, что я при сем случае, не инако как мать, обливающаяся слезами, при нужном наказании детей своих непослушных».