Пункт третий

Поиграв лицом, Уборин почти что нашел образ одинокого мужественного героя, но Лисовская продолжила ему в тон: одна борьба, одна жена, любовниц дюжина, остальные – подружки… И лицо героя рассыпалось, развалилось по прямым линиям морщин; осколки утряслись и сложились, как в калейдоскопе, в одну из лучших уборинских улыбок.

– Могла бы и позвонить, белой ночью, мол, интересуюсь, приду попозже, – холодно заметила Ирина Васильевна.

– Виновата, заментовали, – огрызнулась Сашка.

На захламленной кухне стало покойно и уютно; попивая очередной уборинский свежак, Александра Юрьевна весело рассказывала о девочке, ментах и любви.

– По дури, – говорила она. – Просто позавидовала, что эта Сонька – безо всякого Милде, без шахтеров – стоит там каждый день, и всё. Это так…

– А ты что, и с Милде встречалась? – вскинулась Ирина.

– Да, только раньше, еще в перерыве, – не заметив прокола, продолжала Сашка, – да хрен с ним, с Милде, вот девочка – это сила…

– Понятно, – сказал Уборин, – ты разобралась там, где узник, и стала ему в окошко цветы кидать, намордник слетел, стекло разбилось…

Сашка засмеялась и опустила голову.

– Не угадали, Евгений Михайлович, я ей писать помогала, чтоб было быстрее, ну, мент выскочил, прихватил; я не выдиралась, держи, думаю, крепче, двоих враз не ухватишь… Девочка сдернула, а меня на вахту привели, городскую ментуру вызвали. На вахте у них неприятно было, а потом, в отделении – ничего. Скрывать мне нечего, как есть, Полежаева А. Ю., живу в Москве; наврала только, что диплом пишу по Ахматовой, приехала вот в Питер – материал собирать. Паспорт в порядке, билет свежий – со вчера на сегодня. Плацкарт.

– Ну и как, сработало?

– Знаете ли вы, что Ахматова воспела тюрьму Кресты в своем бессмертном произведении? Тяжкое время сталинских репрессий не имеет ничего общего с сегодняшним днем… Лейтенант дежурный был глупый, голубоглазенький, в транспорте такие пристают – познакомиться. А я ему еще стихи из «Реквиема» читала, чтоб въехал.

– Сладко поешь, – вставил Уборин, – жаль мне этого мента. Влюбился небось?

– Отчасти, – скромно отвечала Александра Юрьевна, – пока по вертушке данные проверял, все рассказывал, что сам он не городской, негде ему было ума набраться и некогда. Трудное детство.

– А про надписи на асфальте уроженец села не спрашивал?

– Ну, во-первых, он того, крестовского коллегу, не очень-то понял, а во-вторых, повторяю, я сама ему про Кресты рассказывала, доступно, образно, с цитатами.

…И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой»…[33]

Понятно? Мент и тот понял. А две мысли враз, как известно, под такой фуражкой не держатся. Телефон выпрашивал; я тут, кстати, у подружки живу, без телефона.

– Ну?

– Ну, три его законных на задержание истекли[34], он мне свой служебный телефон всучил и до метро в ментовозке подбросил, чтоб подружка не волновалась.

– Рад за тебя, – вздохнул Евгений Михайлович. – Научилась бы еще как следует цветами кидаться – и всё, во вражеский тыл отправлять можно.

– В отличие от вас, Евгений Михайлович, я близка к народу, и мой народ это понимает… – завоображала Александра Юрьевна.

Лисовская зевнула.

– Ладно, давайте лучше разумным чем-нибудь займемся, добрым таким, – сказала Сашка и вызвалась прополоскать пеленки.

Звук льющейся воды и монотонность разумного занятия быстро доконали ее, и она заснула, опершись о край раковины.

Свой допрос Ирина Васильевна помнила почти дословно; вопреки ее ожиданиям Уборин не привязывался к словам, даже когда она выстукивала беседу с судьей о муже и сожителе; прежде чем печатать, она честно проговаривала вслух каждую фразу.

Сашку разбудили вовремя: ванна наполнилась уже до края.

– Давай быстро про цветок и кодекс, чем точней, тем лучше – маразм уместен, – деловито говорила Лисовская.

Сашка диктовала четко, ничем не выдавая своего страха, хотя каждая произнесенная ею фраза приближала ту, из-за которой они, собственно, и собрались.

– Дальше я сама помню, – перебила Ирина, – пишу: «подсудимый: У меня нет жены; судья: У вас еще будет возможность…».

– Стоп, – сказал Евгений Михайлович, – сейчас разберемся и продолжим. Стороны, видимо, понимают, что в интересах узника и страдальца следует говорить правду и только правду. Итак, скажи-ка мне, Саша: что говорил тебе Игорь Львович о браке?

За стеною закряхтел и начал подхныкивать Колька.

– Не тяни, Полежаева, спать хочется, – снова зевнула Ирина Васильевна. – Пойду-ка я пока свой вещдок проверю.

В доме ее был мир и сонный покой.

– Говорил, когда в последний раз виделись, недели за две до ареста, чтоб, как осудят, заявление о браке подала. Еще говорил, что с Ирой им оформляться нельзя по каким-то там причинам и не собирались они никогда. Всё. Я пообещала, понимаешь? Иначе, честное слово, говорить бы было не о чем.

Ирина стояла в дверях, держа под мышкой обделанного Кольку.

– А от меня он на допрос уходил, откуда и свинтили, если помнишь, – светски небрежно заметила она. – Переночевал и пошел. А перед уходом велел…