Пункт третий

– От мороза, от мороза, – успокоила его Александра Юрьевна, – неделю в тепле поспать надо, и все пройдет.

Прохор Давидович недоверчиво покачал головою и рокочущим шепотом переспросил:

– А по правде – били?

– Романтик ты, Прохор, – отмахнулась Александра Юрьевна. – Щеки-то – вообще ерунда, губы только здорово прихватило. Сама дура.

– Расскажи по порядку, – попросил Фейгель. Александра Юрьевна начала нехотя, но понемногу разошлась и с удивлением обнаружила, что слушатель ей сейчас необходим; Фейгель часто перебивал ее, задавая вопросы – то дурацкие, то, как ни странно, вполне уместные.

– Слышь, а расконвойка эта как выглядит?..

– Сейчас, – обрадовалась Сашка и, порывшись в карманах, вытащила пустую и надорванную сигаретную пачку. – Прямо там написала, – похвасталась она, – считай, с натуры. – Она расправила бумагу и невыразительно пробормотала:

…Строй сломан ветром.
Люди в сухом снегу –
Черной ветви обломки.

– Ух ты, – позавидовал Прохор, – здорово. А эпиграф тебе надо из Басё взять:

Запад, восток –
Всюду одна беда:
Ветер равно холодит.

Он готов был пуститься в дальнейшие рассуждения о соответствии российской действительности японским стихотворным формам, но Сашка, не дослушав про Басё, стала рассказывать дальше – о тетках, мерзнущих в ожидании свидания, о зимней красе Урала, о том, как бесятся ментовки при виде привезенных зэку апельсинов.

– Представляешь, – говорила она, – я думала, это так, от природной злости, а потом поняла, – с двумя девками чай мы пили перед отъездом, тоже ментовки, только бездетные, у них заботы другие. Они объяснили, что за апельсинами, например, в Александровск ехать надо, это от Четвертинки часа два, если повезет. «Ну и что, – говорю, – из Калуги тоже в Москву за едой ездят, не сахар, конечно, но в выходной-то можно». «Да боимся мы, не понимаешь, что ли, – ментовка говорит, – там-то, в Чусовой, например, или в Александровске, как раз и встретишь кого-нибудь, кто тут сидел». Многих ментов ихних так и порезали. Тут вторая встряла и говорит: а я, мол, никого не боюсь, потому что, даже когда контролером работала, попусту ни к кому не пригребывалась и вообще – старалась, как лучше.

И они заспорили – прямо при мне, понимаешь, – влияет ли отношение мента к зэкам на вероятность последующего его, мента, убиения. Первая, позлее, все кричала, что зарезали, мол, недавно кого-то и именно что в Александровске, просто потому, что в форме был.

Получается, что менты лагерные повязаны хуже зэков – зэк хотя бы по сроку сидит, а мент до пенсии, и жена его тоже. А откуда, ты думаешь, всякие шмоналки да цензорши берутся – жены, ясно, другой работы им нет. Вышла такая дурочка за курсанта замуж и влипла пожизненно: век теперь в этой Четвертинке сиди, колючку разглядывай, детей под нею расти и не деться никуда, не выскочить.

– Ну, у тебя прямо «Реквием» какой-то получается, только наоборот, – мягко заметил Прохор Давидович, – не дело ведь все-таки живых людей шмонать и письма читать чужие. К тому ж ты себя со стороны не видишь, а мне-то видать, как тебя эти униженные и оскорбленные за три дня отделали. А за три года, прикинь?

Прохор поднялся, подошел к Александре Юрьевне и погладил ее взлохмаченные космы; сердце его было переполнено; раньше он видел Сашку и злой, и растерянной, и плачущей, но теперь она была измотана в корень, спокойна и оттого невыносимо жалка, и это было особенно заметно, когда она с преувеличенным сочувствием говорила о тяжкой доле ментовских жен.

Прохор Давидович нагнулся и прижал ее голову к своему плечу.

– Больно, Прохор, – тихо сказала она, – пусти, тут как раз щека поморожена.

– Ну а с Игорем что? – спросил Фейгель, помолчав для приличия.

– А вы что имели в виду? – переспросила она.

– Ну, как ты свиданку выкрутила, и почему прервали, и вообще, – схитрил Прохор.

Александра Юрьевна зевнула.

– С речью у меня сейчас напряженка, Прохор, но и в самом выспатом состоянии все это, как есть, не перескажешь.

– Здорово, – сказал на всякий случай Прохор Давидович, – а ты попробуй все-таки, если не внапряг.

Александра Юрьевна подробно пересказала ему свой разговор с РОРом, описала без купюр шмон и шмоналку, интерьер свиданной комнаты, заключенного Рылевского в одеянии жалком и безобразном, бездарно начавшееся и быстро прерванное свидание, выходной шмон и потянулась за ручкой, чтобы не говорить вслух о чечене.

– Что-то все у тебя, кроме Игоря, хорошими выходят, – прервал ее Фейгель, – и РОР этот – приятный такой паренек, и шмоналка – жертва обстоятельств, и дежурные – простые души, один только Игорь Львович – мрачный функционер и крутила.

– Да уж как выходит, – жестко ответила Александра Юрьевна и расплакалась.

Фейгель сидел, опустив глаза, бессмысленно постукивал беломориной о край пепельницы и чувствовал себя последним гадом и идиотом.

– Ладно, – сказала Сашка, поднимая голову, – чего там: если не знаешь, как поступить – действуй по определению, вот и всё.