Пункт третий

– Петарды еще мент записывал, – продолжала Александра Юрьевна, – обрадовался страшно, знаю, говорит, какую рыбу вы глушить собирались, диверсанты, этим всю деревню взорвать можно. А Губа как увидел, что он там пишет, – обругал его и из-за стола выпихнул, и далее уж законность, сами понимаете, торжествовала.

– А машинка-то откуда взялась? – не отставал Рылевский.

– Из рюкзака, – печально сказала Александра Юрьевна, – машинку-то пунктом первым пустили.

…Пункт 1, – сверялся Валентин Николаевич, – печатная машинка «Москва», чехол коричневый…

– Так что за машинка? – раздраженно переспросил Игорь Львович.

– На станции Хвойной украла, непонятно, что ли, – огрызнулась Сашка, – темновато только было, ты извини, а то б я и «Эрику» увела, чего там.

Дверкин заржал и опустился на пол рядом с нею. Над их головами на длинных, как попало вбитых в стену гвоздях неопрятной кучей висела одежда.

Высокий оперативник, совершавший тем временем круговой, как при уборке, обход горницы, добрался до вешалки, вежливо попросил сидящих под нею освободить ему место для работы и начал просматривать куртки.

– Да проснись же ты, Прохор, – бесцеремонно садясь на ноги Фейгелю, сказала Александра Юрьевна, – проснись, болван, самое интересное пропустишь.

– Продолжайте, Александра Юрьевна, – обратился к ней Старицкий, – и не тратьте попусту сил – этот человек все равно не проснется.

Он дернул Фейгеля за ногу и добавил строго:

– Вот видите. Лень и безразличие к жизни обличают в нем плохого поэта.

Речь эта, надо сказать, удалась Старицкому вполне: не рассмеялись только двое – спящий Прохор и поглощенный работой оперативник. Он скинул все тряпье с вешалки на пол и просматривал его быстро, почти механически, одну за другой отбрасывая в сторону проверенные одежки.

Внезапно лицо его изменилось и он замер, не вынимая рук из кармана засаленной рваной куртки.

– Что еще там? – удивился Первушин.

Не отвечая, оперативник бережно перенес куртку на стол, затем, с видом напряженным и таинственным, снова запустил обе руки в ее карман, произвел там краткие, скрытые от зрителя манипуляции, рывком извлек оттуда небольшой револьвер и на раскрытой ладони протянул его майору.

– Да, – сказал тот. – Не хуже гранат.

Молодой человек боксерского вида в тот же миг оказался у стола, выхватил револьвер, выстрелил себе в висок и мягко упал на пол. Выстрел получился громкий, но дыма почти не было.

– Еще минуточку, – пробормотал Фейгель, приподнимаясь на локте, и вдруг, заметив распростертое на полу тело друга, вскочил и заорал истошно:

– Валерку убили!..

Выведенный из оцепенения этим криком оперативник метнулся к лежащему и стал выворачивать револьвер из его холодеющих рук.

– Валерку убили, гады!.. – орал, задыхаясь от ужаса, Прохор Давидович.

Валентин Николаевич медленно, как во сне, подошел и, склонившись над телом, стал помогать коллеге.

Сзади послышались кашель, фырканье, вздохи и, наконец, полновесный хохот. Рылевский заходился так, что не выдержал и убитый Валерка: произведя еще несколько судорожных движений, обозначавших, видимо, последние конвульсии, он сдался, разжал пальцы, уступил оружие врагу и с наслаждением заржал.

Фейгель, свесив с кровати босые ноги, молча нашаривал затыренные невесть куда в этой свалке сапоги.

Убитый встал и, смеясь, похлопал оперативника по плечу.

– Извини, начальник, – сказал он. – Игрушечный.

Валентин Николаевич принял оружие из рук героя. Это была удачная, один к одному, копия, игрушка маде ин Франс, стрелявшая смешными, с багровой вспышкой, пистонами.

Валентин Николаевич приказал продолжать обыск, а сам, вернувшись за стол и прикрываясь для виду протоколом, попытался восстановить душевное равновесие.

Сделать это было непросто: наглая выходка боксера, подлый смех и прочее глумление требовали немедленного, спокойного, соотносимого с оскорблением и совершенно непонятно какого ответа.

…Пунктом пятым значился номер «Вестника РХД» трехлетней давности, пунктом шестым – три относительно свежих «Посева».

Рылевский уже заварил чаю и шумно приглашал всех присутствующих выпить его за здоровье временно усопшего, в связи с чем начался такой галдеж и кошачий концерт, что Валентин Николаевич не выдержал и выскочил в сени. Вслед за ним вскоре вышел и рваногубый. Некоторое время они курили молча, не глядя друг на друга, потом майор сказал тоскливо:

– Да уж, развлекли, мля.

Губа кивнул.

– Протокол-то просмотрели, Валентин Николаевич? – спросил он, чтобы поддержать разговор. – Пустое, по-моему, дело. Ничего там нет.

– Роман вот, – сказал Первушин. – Роман-то, может, и чего. Дочитать бы надо.

– А, – сказал Губа. – А в папке что все-таки было?

– …мать, – отвечал Валентин Николаевич, – с этим цирком гребаным все позабудешь. Пойду посмотрю.

– И в машинке еще хрень какая-то болталась, – осторожно напомнил капитан.

– Да это уж совсем фигня, с «голосов» распечатки, кабаньи проделки, понимаешь. Жалко все-таки, что этот Ванька только приемник тогда прострелил.