Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

«Девка погубляет свою красоту бляднёю, [как] муж свою честь тат[ъ]бдю (воровством. — О. /".)», — резюмировал со свойственной ему афористичностью древнерусский книжник Даниил Заточник в начале XIII века. Он вторил Владимиру Мономаху: «Ни муж в мужех, кто жены слушает», сводя понимание супружеской любви к выработке послушания в благоверных подругах жизни. Даниилу принадлежало одно из наиболее ранних в средневековой литературе рассуждений на тему «о злых женах», детально развитых позже древнерусской «Пчелой». «Зла жена и до смерти сушит», — переживал Даниил, рассуждая сам с собой о перспективе женитьбы на богатой невесте и жизни у богатого тестя и приходя к выводу о том, что богатая жена и любовь — «вещи несовместные». Богатая невеста и материально независимая супруга, по мнению Даниила, — это источник постоянных супружеских конфликтов. Чтобы усугубить устрашающую картину жизни бессловесного и униженного мужа при богатой и властной супруге, он изображал последнюю отвратительной, «ртастой» и «челюстатой» образиной. Какую любовь могло вызвать эдакое «злоо6разно[е\», «кривозорко[е\, подо6но[е\ черту» чудище? Ясно, что никакое богатство не смогло бы компенсировать присутствие чудища в семье.

Одной из обязательных характеристик «злой жены» у Даниила Заточника и у составителей поучительных сборников была глуйость, крикливое «злоязычие» и духовное убожество, которые противопоставлялись «мудрости», «разуму» и способности к духовному самопогружению «жен добрых». Своеобразная «мудрость» супругов, понимаемая как готовность жертвовать личным во имя высших ценностей, трактовалась древнерусской литературой как одна из важнейших предпосылок благочестивого супружества, так как только она могла гарантировать приоритет рационального над эмоциональным. Первые свидетельства такого рода можно найти уже в «Повести о Варлааме и Иоаса-фе», переведенной с греческого в начале XII века. В одной из притч, рассказанной составителем этого произведения, содержался незамысловатый рассказ «О богатом юноше и дочери бедняка». Герой повести не устрашился пойти против воли отца, сватавшего ему знатную и богатую невесту, да к тому же еще и красавицу, по непонятным вначале причинам отвергнув блестящую партию: «отметъно и сквернено вещь сиа». Зато, встретив в доме некоего убогого старца девушку, поразившую его своими глубокими рассуждениями о жизни, о духовных богатствах и об отношении человека к Богу, он немедленно посватался к ней, так как «возлюбих 6о разум еа и благочестие».

Ненастойчиво поучая, что духовные ценности в браке выше материальных и физиологических, автор «Повести о Варлааме и Иосафе» рисовал в дальнейшем привлекательную картину вознаграждения благочестивого юноши: убогий старец оказывался несказанно богатым человеком. Смысл рассказа выходил, таким образом, за пределы темы и обосновывал предпочтение духовного богатства перед материальным в супружеской жизни. Любовь в понимании образованного писателя ХП века оказывалась равной духовному самосовершенствованию и духовной взаимоподдержке супругов.

О чувствах иного свойства — отнюдь не платонических — грамотный читатель домонгольского и раннего московского времени мог прочесть только в переводных (греческих) произведениях. Например, главный герой «Девгениева деяния» был изображен поддавшимся сильному чувству к женщине. Жалуясь на ответные переживания, его будущая супруга (отнюдь не безвольная домоседка, но подобная своему храброму отцу и сама «отважная, как мужчина») признавалась: «ум мой исхити...» Автор (а за ним и переводчик, немного сокративший греческий оригинал) настаивал, что герою его повествования суждено будет прожить в два раза дольше, если он сумеет добиться законного брака с предметом его страсти, которая, едва увидев Девге-ния, тут же почувствовала, что «вселилась в сердце ее любовь».

Автор другой греческой повести — «Александрии» — очень популярной в Древней Руси и потому формировавшей представления о любви у образованной части общества — изобразил главного героя (Нектонава) умело владеющим искусством обольщения и знающим толк в женской красоте, без которой его брак не был бы так счастлив. Сумев внушить царице македонской Олимпиаде (к которой он «воспылал страстью... увидя красоту ел»), что она должна родить сына от бога Амона, он прибегнул к банальному маскараду: «убив молодого барана, взял его рогатую голову, позолотил на ней шерсть и рога, и одел ее себе на голову, и, взяв эбеновый жезл, вошел в белоснежной одежде в спальню, где лежала на постели Олимпиада». Именно полузап-ретная-полувоображаемая, но исключительно чувственная любовь «псевдо-Амона» и Олимпиады и привела по легенде, сочиненной автором «Александрии», к рождению выдающегося человека, покорителя земель и народов — Александра Македонского.