Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Подобных сюжетов, тем, героев в оригинальных русских памятниках до XVII века не было и быть не могло. Православные проповедники пользовались греческими текстами, бывшими, по их мнению, «предельно допустимыми» в вопросах нравственного воспитания. В оригинальной же литературе любимой темой оставалась тема супружеской верности, исключавшей какие бы то ни было отступления от идеала, не говоря уже о «блудных желаниях». В период ордынского ига тема супружеской верности (как синонима любви!) приобрела трагическое, пронзительное, а порой и героическое звучание. Достаточно напомнить известную «Повесть о Николе Заразском», рассказывающую о нападении Батыя в 1237 году на Рязань. Автор повести вложил в уста рязанского князя Федора Юрьевича, чья жена Евпраксия была «лепотою-телом красна бе зело», слова не только патриотичные, но и высоконравственные: «Не полезно бо есть нам, християном, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд. Аще нас преодолееши, то и женами нашими владети начне-ши». Подобное заявление стоило жизни и самому Федору Юрьевичу, и его Евпраксии, и их маленькому сыну. Евпраксия, получив известие о гибели супруга, «ринуся из превысокаго храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду (навстречу) земли, и заразися (разбилась) до смерти». Таким образом, составитель рассказа настойчиво формировал у своих читателей представление о верности и подлости, о морали и нравственности, а в конечном счете — о приоритете «публичного» (чести семьи, княжеского рода, патриотизма) перед «частным» (сохранение жизни жены и ребенка путем недостойного поступка).

Таким образом, к XVI столетию в древнерусской литературе существовали определенные представления об «идеале» и «антиидеале» супружества, которые были основой формирования понятия «супружеской любви». Новым шагом в его разработке стала «Повесть о Петре и Февронии», написанная выдающимся писателем того времени Ермолаем Еразмом. Наиболее ранние списки ее исследователи относят к началу XVI века.

В отличие от героинь многих оригинальных и переводных сочинений домосковского времени, главное действующее лицо «Повести» — Феврония — не могла похвастаться богатством: автор представил ее «дщерью» «простого древолазца» (бортника), «невежителницей» (дочерью необразованного, «невежи»). Любопытно заметить, что и автор «Жития св. кн. Ольги», составленного в том же XVI столетии, попытался изобразить ее крестьянской девушкой, случайно встретившей будущего мужа на переправе лесной реки (хотя в действительности Ольга была псковитянкой из знатной семьи). Таким образом, идея Даниила Заточника о предпочтительности бедности и «худородия» для возникновения любви и доброты в семье нашла в XVI веке явное продолжение. В то же время «Повесть» отразила и распространенность бытовавших представлений о «проблематичности» удачного брака между родовитыми и безродными (жених Февронии воскликнул на ее предложение «поятъ» ее в жены: «невозможно князю пояти (простолюдинку) в жены себе без отчества ее ради\»).

Как и составитель жития кн. Ольги, написавший, что она «с малых лет искала мудростью, что есть самое лучшее в свете», Ермолай Еразм изобразил Февронию не просто разумной и вдумчивой, но остроумной и находчивой, умеющей с фольклорным озорством загадывать загадки³. Автор не раз подчеркивал в других своих сочинениях («Книге о Троице», «Правительнице»), что именно ум — а не какие-либо эмоции, а тем более страсти — начальствует в человеке. Именно ум и разум помогли, как это изобразил Ермолай Еразм, победить змея, который повадился летать «на блуд» к жене некоего Павла — брата героя повести, муромского князя и правителя Петра.

Любопытно отметить, что древнерусская литература — и в данном случае в лице одного из выдающихся ее представителей, Ермолая Еразма, — счастливым образом избежала европейской истерической озабоченности по поводу половых связей женщин со змеями и демонами⁴. В то время как западноевропейские богословы изощрялись в теоретических рассуждениях о последствиях половой связи со змеями (что нашло выражение в классической теории о суккубах и инкубах)⁵, богословы и книжники Древней Руси использовали образ змея лишь для персонификации зла и искушения, не вдаваясь к тому же в детали. Анатомия взаимоотношений со змеями, тонкости самого «процесса» никогда не описывались в древнерусских памятниках, зато особое внимание уделялось оценке их результатов и последствий.

В «Повести о Петре и Февронии» главный герой (Петр), вступив в поединок с «неприязнивым», заставлявшим жену его брата «с ним спати», сумел победить змея, но сам он, измаравшись кровью змея, «острупе[л\» (покрылся струпьями. — О. Г.). Пытаясь найти исцеление, Петр отправился в Рязанские земли и попал в село Ласково. «Говорящее» название этого села вводило читателей «Повести» в мир супружеских чувств того времени: именно в этом селе Петру суждено было найти свою суженую. Стоит, однако, отметить, что никакого чувственного оттенка в словах «ласка», «ласкати» {«лащу») вплоть до конца XVII века не прослеживается⁶.