Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

³ Гладкова О. В. Тема ума в «Повести о Петре и Февронии» (XVI в.): Идейно-художественная структура текста // Макариевские чтения. Можайск, 1996. С. 3 — 33.

⁴ О попытках осмыслить проблему сексуальных контактов между женщинами и змеями см.: Никольский Н. Летучий змей в 1745 г. в Белгороде // Живая старина, 1895. Вып. 3 — 4. С. 494 — 495.

⁵ Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1990. С. 195 — 211.

⁶ См.: Словарь русского языка XI — XVII вв. М., 1986. Т. 11. С. 115; Пушкарева Н Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов X — XVII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 71 (серия «Русская потаенная литература»).

⁷ Гладкова О. В. О житийном каноне // Родина, 1995. Nq 9. С. 69 — 71.

А. В. Пигин ДРЕВНЕРУССКАЯ ПОВЕСТЬ О ВИДЕНИИ АНТОНИЯ ГАЛИЧАНИНА

Наказания за блудные грехи предусмотрены не только здесь, на земле (ср. с традицией древнерусских епитимийников), но и в загробном мире. Блудники и прелюбодеи стоят на том свете «по пояс в огне», сидя на страшном змее, «на лютом, на вогненном», тела их поедают «скоропеи» и черви¹. Редкое древнерусское эсхатологическое сочинение обходится без изображения адских мук за блудные грехи. Ведь эти грехи, согласно некоторым древнерусским памятникам, — самые распространенные, «обыденные». Когда Феодора Цареградская, персонаж византийского Жития Василия Нового (X в.), проходит после смерти воздушные мытарства и оказывается на 20-м мытарстве, «еже есть блудное», ангелы сообщают ей: «Веси ли, Феодоро, сего мытарства мало душ минует без пакости, понеже суетный мир от сущих в них питаний блудолюбив есть и сластолюбив, и того ради множайшая от него долу оттерзаются и во аде заключаются. [...] Сице хвалится князь мытарства его, глаголя, яко: “Аз един наполню родство огненное душами человеческими от сего моего ремества”»².

Первое испытание, ожидающее человека в его смертный час, — «суд совести». «В момент смерти, — как писал преп. Ефрем Сирин, — обступают человека все дела его и, если они греховны, наводят такой ужас на его душу, что она не решается выйти из тела и просит отсрочки»³. Роль обличителей человека в средневековых сказаниях выполняют, конечно, бесы: именно они разворачивают перед умирающим «рукописание» его грехов, убеждают человека, что покаяться уже поздно, и повергают его тем самым в уныние и отчаянье.

Мотив «суда совести» подробно разработан в одном из малоизвестных древнерусских эсхатологических сочинений — в «Повести о видении Антония Галичанина», небольшом произведении патерикового типа, созданном в Иосифо-Волоколамском монастыре в 1520-е годы⁴. Однажды незадолго до смерти, во время болезни, как рассказывается в этой «Повести...», монах Павлово-Обнорского монастыря Антоний увидел бесов, пришедших к нему с различными орудиями мучений: «Ин стояше, яко-же древо высота его, и подпершись палицею великою, а ин стояше и кричаше, якоже свиниа. А инии пришедшие близ его и глаголющи меже себе и показающи друг ко другу орудиа своя...» Бесы угрожают Антонию жестокой расправой, однако «некая сила» разгоняет их по воздуху. После этого Антоний видит себя на том свете среди плачущих грешников. Перед ним предстают все его грехи, содеянные им «от юности», в виде неких кругов: «...всяк грех вображен и написан в образ, как створен, так и написан, не книжными словесы, но яко на иконах писаны, а не красками писаны, но дегтем...» (РГАДА. Ф. 196. On. 1. № 1141).

В этой своеобразной «иконографии» грехов особый интерес — в связи с тематикой настоящего сборника — представляют два из них: Антоний видит, как однажды в детстве «еще ми сущу пяти лет» он «осязал» «срамное место» своей матери и как позднее, будучи уже монахом, положил руку на женщину. Изучение рукописной традиции «Повести...» показало, что эти фрагменты отличаются большой вариативностью в сохранившихся ее редакциях. Древнерусские книжники по-разному относились к столь откровенным признаниям героя и перерабатывали их, сообразуясь с литературными задачами своих редакций и с собственными представлениями о степени допустимости подобных описаний в «душеполезной» литературе.

В первоначальном тексте «Повести...» данные фрагменты имеют следующий вид: «И еще ми сущу пяти лет, мати моа спа-ше, и яз у нея сквоз подол за срамное то место осязал. Ино так и написано, как она спит. А яз так же написан, коим образом есми ея щупал за срамное то место. [...] Да в черньцех есми шутя хватил руку, положил на женщину — ино так и написано: яз да и она седит, а рука моа на ней лежит» (РГАДА. Ф. 196. On. 1. Nq 1141. Л. ЗЗбоб. — 367). Создатель второй редакции несколько сократил эту часть текста: «И еще ми сущу пяти лет, мати моя спаше, и аз у нее сквозе подол за срамное то место осязал — ино тако и написано. [...] Да в чернечестве есми шутя руку положил на женщину — ино тако и написано: яз да она седит, и рука моя на ней лежит» (РИБ, Q. XVII. 64. Л. 251о6.,