Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Исследователи быта и повседневности западноевропейского Средневековья могут позавидовать русистам. Только у них есть уникальный вид источников, относящихся к доиндустриальной эпохе, — берестяные грамоты, чудом сохранившиеся в глинистых почвах Северо-Запада России. Эти-то берестяные записки и способны в некоторой мере «очеловечить» материальный быт, заставив зазвучать голоса «маленьких людей» X — XV веков. Огромная часть грамот — всего лишь начала и концы официальных документов, судебных исков, записок о поминовении усопших, заказов, подсчетов. Но даже те немногие грамоты, которые могут быть отнесены к документам сугубо личного происхождения, представляют собой всего лишь хозяйственные распоряжения с бесконечными «купи», «принеси», «дай» и «пришли».

Поэтому легко представить себе, какой волнующей находкой был в 1975 году первый «образец берестяного любовного послания»: «[Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего, и до виду до тъо\его, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до жене, и до тела доллоего и до виду долюего...» (конец XTV в.)¹. Так грамота No 521 стала считаться первой и единственной из известных русской истории X — XVI веков любовных записок. До нее российские ученые располагали лишь несколькими текстами XVII столетия, причем авторы их — судя по содержанию своих сердечных признаний — писали их под сильным влиянием распространившихся тогда письмовников, то есть по некоему стандарту².

Находка грамоты радовала отечественных историков еще и тем, что позволяла «подтянуть» Россию к Западу, доказать одновременность развития их ментальных и культурных процессов.

Согласно высказываниям «классиков марксизма» (а под них и писались в то время все исторические труды) — «возникновение индивидуальной половой любви» следовало относить к «началу средних веков»³. Однако среди памятников отечественного прошлого ничего подобного «Пятнадцати радостям брака» или «Книги о граде женском» Кристины Пизанской не было. Получалось, что на Западе уже в XII — XIII веках существовал куртуазный культ Дамы, предвосхитивший появление Данте и Петрарки, самый перелом в отношении к женщине, и ставший характерной чертой Нового времени. А непросвещенная «варварская» Россия как бы отставала от «цивилизованного» мира.

Несмотря на уникальную находку в Новгороде, она не вызвала лавины публикаций по истории эмоциональных отношений, да даже и по истории семьи и быта. Темы эти считались «периферийными», и никого, в сущности, не интересовало, каким же в действительности был мир чувств, в частности — мир любовных переживаний человека в Древней Руси. Впрочем, полную «правду жизни» мы и сейчас, вероятно, не узнаем. Помимо трудностей поиска и толкования (то есть эвристических и герменевтических), остаются сложности познавательные (гносеологические). Исследователь частной жизни средневековых русов вынужден восстанавливать искомую «правду», как правило, по нормативным памятникам и литературе. Но в них содержались лишь предписания, регламентирующие жизнь семьи и отношения с близкими. Исповедные книги, сборники епитимий и поучений, агиография, летописи позволяют ощутить не столько индивидуальное, сколько социальное — среду и общие особенности нравственного состояния древнерусского общества, каким его представляли или хотели представить образованные современники.

Стремясь связать всех прихожан не только общей верой, но и общими страхами, православные проповедники и находящиеся под их влиянием компиляторы летописных столбцов изначально выступали носителями репрессивной педагогики и дидактики — в особенности в вопросах, связанных с эмоциями, частной, а тем более интимной жизнью людей. Правда, запреты на совершение каких-либо поступков и действий тогда еще не соединялись у них с запретами их обсуждать. Напротив, приходские священники имели под рукой весьма подробный перечень описаний греховных деяний, о совершении которых все должны были им «поведоватъ без сраму»⁴. Настаивая на обязательной исповеди, требуя постоянного контакта между священником-исповед-ником и «покаянными детьми», православные дидактики имели немалые возможности нравственного воздействия на своих прихожан, контроля их помыслов, поступков, всех сторон их повседневной семейной жизни.