Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

Временами и местами упрямая цепкость гетерических пережитков поражает своею прочностью. В обществах поздних веков и, казалось бы, соответственно густых культурных наслоений вдруг обнаруживаются явления гетеризма — религиозного, сектантского, гостеприимного, — не слишком далеко ушедшие от тех, что рисуют сказки Афанасьева или клеймит начальная летопись. Сибирь — классическая страна поздних гетерических пережитков. Е. И. Якушкин в «Обычном праве» цитирует из «Недели» 1883 г. статью «Оригиналы “Подлиповцев”» — о деревне Яркине Енисейской губернии. «У ярчан существует первобытность в отношении полов, напоминающая языческие славянские обычаи и слова о них Нестора: “...живяху зверинским обычаем, живуще скотски...” Первобытность взгляда на половые сношения сохранилась здесь и в обычае гостеприимства. Когда в Яр-кино приезжают купцы, обязанностью хозяина, у которого купец остановился, считается поставить ему на ночь девушку. На р. Муре, как рассказывают, приезжему купцу отдается обыкновенно дочь хозяина»⁴⁵⁴.

Для характеристики живучести гетерических нравов весьма любопытно отметить, что в Яркине они не первобытны, но реци-дивны. Автор статьи настаивает на том, что Несторово зверин-ство вернулось к ярчанам вместе с распадением у них общины на мелкие местно-промышленные артели родственного состава (задруги?). «С разложением общины родственная (т. е. родовая) связь укрепилась здесь и приобрела огромное значение». Настолько, что вот попятила ее к древнейшим грехам родового первобьгга, которые в настоящее время считают предосудительными даже и дикие, едва затронутые культурой народы. «Об этом не может быть и речи», — ответил киргиз-кайсац-кий бий⁴⁵⁵ Султан Канаев Н. И. Гродекову на вопрос о гостеприимном гетеризме. Гродеков, однако, полагает, что обычай только ушел в негласносгь: на юге Туркестанского края, может быть, и вывелся, но на севере и в Сибири живет⁴⁵⁶. Ср. выше о вотяках, лопарях, усть-цылемцах и пр.

Точно такое же рецидивное явление представляет собою превращение бухтарминских «каменщиков», хотя они — христиане, да еще и старой веры, — в эндогамистов, отбросивших, подобно Соловью-Разбойнику, в сторону стеснительные счеты со степенями кровного родства.

Порядок возникновения эндогамии прост и прозаичен. Покуда в трущобной «тверди» приходилась одна женщина на четырех мужчин, неминуема была резня между ними из-за нее, если не по любовной ревности в современной сложности этого чувства, то по нетерпению самцов к полиандрической очереди, по злобе слабых самцов на злоупотребления своими правами со стороны сильных. Путем военно-грабежных экспедиций, с похищением женщин-чужеродок и позже, куплею, «твердь» приобретает достаточное количество самок, чтобы сократить конкуренцию самцов. Там, где, как А. Принтц нашел у бухтарминцев, 15 женщин приходится на 13 мужчин, кровавые драмы ревности, конечно, остаются возможными, но уже не неизбежными. Отныне их будут порождать зависть эстетического выбора, соображения хозяйственной и промысловой выгоды, мужское самолюбие, женское кокетство, а не просто и только грубый половой голод самца, на долю которого недостало самки.

Но с понижением грубого стимула понижается также и охота самцов рисковать собою в трудных и опасных экспедициях для захвата чужеродных женщин. Из предмета первой необходимости они становятся предметом уже, так сказать, роскоши, из которой впоследствии разовьется многоженство: всегда и всюду привилегия немногих. Подавляющее же большинство рассуждает: зачем нам искать дальних и труднодоступных женщин, когда потребность может быть обращена на ближних и легко достающихся? В старой «Истории русской женщины» С. С. Шашкова рассказывается следующая сцена из крестьянской жизни Вятской губернии, полуинородческой и в русском своем населении. Парень лежит на печи и стонет. Мать расспрашивает, что с ним. Оказывается, его сильно избили при каком-то несчастном любовном похождении. Мать строго выговаривает ему, зачем он связывается с разными «посторонними потаскухами»: «Вон, ведь, есть свои кобылы!» — указывает она на дочерей.

Собственно говоря, в этой грубой фразе заключен весь секрет и смысл происхождения эндогамии: искание чужеродной женщины — опасная авантюра, доступность своей — легкое и спокойное удовлетворение. В мордовской песне о вдовце Захарке это звучит дословно, и притом опять из женских уст. Вдовец Захарка плачет и воет, собираясь в чужую деревню, чтобы взять вторую жену. Сестра покойной жены Матря спрашивает: «Куда ты бредешь, бедный Захарка?» — «Свояченица Матря, я иду искать себе жену». — «Зачем ходить далеко, бедный Захарка? Брось! Возьми в жены меня!..» И Захарка взял в жены свояченицу Матрю. Правда, эндогамический мотив не доходит здесь до рекомендации кровосмешения, как в Шаш-ковском примере, но принцип предпочтения легкого брака поблизости, в своем роде, трудному приводу в род дальней чужачки выяснен с точностью бесспорной.