Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 2

Все заботы Макарова и подобных ему друзей женского просвещения остались мечтами. 1812-й год вел за собою мрачную эпоху Шишковых, Магницких, Аракчеевых, когда эти и подобные им ретрограды приняли меры к искоренению научного образования и открыто проповедовали об уничтожении университетов. О женском образовании уже не могло быть и речи. Но, независимо от противодействий реакционеров, стремления Макарова и ему подобных друзей женского образования не могли осуществиться еще и потому, что были ложны в своей сущности. При господстве крепостного права они в сфере тунеядства хотели создать цивилизующий фактор; они желали, чтобы женщина, оставаясь, в сущности, праздным существом, украшала себя знаниями не для того, чтобы стать образованной труженицей, а для того, чтобы блистать в салоне и разгонять безысходную скуку его посетителей; они выставляли нашим барыням как образцы для подражания «Ментенон¹²¹⁸ и единственную Нинон Ланкло¹²¹⁹, с которою ни одна женщина не сравняется любезностью»; они, признавая за женщиною одинаковое с мужчинами право на высшее образование, в то же самое время резко противоречили себе, ставя целью этого образования развитие каких-то будто бы особенных свойств женской души и той ложной женственности, благодаря которой образованная и прекрасная женщина «видит мир у ног своих, и мужчина всегда будет рабом ее». Спустя много лет после Макарова, даже сам В. Г. Белинский писал о женском воспитании, в сущности, то же самое, что говорили в начале столетия упомянутые «служители грации». При крепостном праве и не могло быть иначе. Серьезное женское воспитание, которое было бы не служением грации, а действительным развитием женских сил и способностей, было немыслимо в эту эпоху. Изящные манеры, салонный тон, женская прелесть в чисто физическом смысле, уменье казаться приятной во всех отношениях дамой — вот вся программа воспитания и образования, до какой только могли подняться люди при господстве крепостного права. Смешно было бы проповедовать, что барыня, имевшая полную возможность жить на чужой счет и развращенная своим рабовладельческим и в то же время рабским положением, должна быть равна мужчине, должна учиться и работать наравне с ним, который, в свою очередь, по вольности дворянства тоже бил баклуши. Впрочем, и в этом развитии дамской изящности все-таки была своя доля пользы. Этот культ «женской грации, любви и сладкой неги», это благоговение пушкинской плеяды поэтов «перед святыней красоты» имели, по крайней мере, то значение, что распространяли идею о свободе чувства и развивали в женщине недовольство окружавшею ее архаическою обстановкою. Правда, недовольство это было невежественное, непросветленное мыслию, но все-таки оно было силою, которая ждала только толчка, чтобы направиться куда следует. Женщина жила сердцем, и это сердце спасло ее от окончательной нравственной грубости в омуте тогдашней жизни. Чувством любви и дружбы, чувством гуманной сострадательности она влияла на мир мужчин и тем предохраняла их от окончательного огрубения. Как мать, она играла ту же гуманизирующую роль, воспитывая молодые поколения в духе той чувствительности, которая была привита ей самой ее воспитанием. Как жена, она нередко оказывала высочайшее самоотвержение и жертвовала всем для мужа. Припомним хотя бы жен декабристов, этих аристократок, которые, имея полную возможность оставаться в столицах, последовали, однако ж, за мужьями в Сибирь, в каторжные работы, на вечное изгнание и ценою своих страданий спасали не только мужей, но и их товарищей от окончательного нравственного падения, уныния, сумасшествия, смерти... А сколько таких же, даже больших подвигов женщины осталось неизвестными, сколько сделала женщина для развития в обществе добрых чувств, сколько каждый из нас обязан в этом отношении своей матери, сестре, возлюбленной ит. д. ...

В двадцатых, тридцатых и сороковых годах, когда, по выражению поэта, «свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо», когда на все общественные вопросы была наложена казенная печать запрещенности, когда одна часть молодежи «иссушала ум наукою бесплодной», служила и выслуживалась, а другая, более даровитая и энергичная, тратила свои силы на оргии и дебоширства — любовь оставалась почти главным из доступных для массы общества облагораживающих элементов — любовь да еще поэзия¹²²⁰. Но такое положение вещей не могло продолжаться долго. Женщины почти вовсе не развивались, сохраняя один и тот же тип свой; любовь наскучивала; душа, порывавшаяся вперед, не находила в любви удовлетворения; настал, наконец, период разочарованности, период Онегиных и Печориных, которые скучали жизнью, злились на нее и ради забавы разбивали женские сердца. Тогдашний герой превращался в хладнокровного волокиту:

В красавиц он уж не влюблялся,

А волочился как-нибудь:

Откажут — мигом утешался,

Изменят — рад был отдохнуть.