Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 2

Теоретическая мысль, так долго работавшая под спудом, и постепенно развивавшееся общественное сознание, так долго выражавшееся только в робком шепоте, после севастопольского погрома¹²⁶⁹ получили возможность более широкого развития. Общественное движение шестидесятых годов захватило и женщин. Русская мысль с невозможною прежде свободою критики отнеслась к семейному и общественному положению женщины, к той порабощающей и мертвящей жизни «темного царства», среди которой

вянет до времени Всевыносящего русского племени Многострадальная мать.

Жоржсандовская идеализация любви и женщины заменилась идеализацией более здравой и реальной, выражением которой служит роман «Что делать?»¹²⁷⁰. Любовь по этому идеалу не может быть любовью человеческою, если она не проникнута и не освящена принципами равенства и свободы¹²⁷¹. Пропаганда женской эмансипации пошла с небывалою прежде живостью, и успех относящихся сюда сочинений наглядно свидетельствует об успехе самой идеи. Статьи о женщинах М. А. Михайлова¹ и

шанная украшениями и умащенная миррою. «Сладострастие и раболепство в ее лице, сладострастие и бессмыслие в ее глазах». Вторая эпоха — царство Афродиты. «На этой царице нет никаких украшений — она так прекрасна, что ее поклонники не хотели, чтобы она имела одежду. И в ее глазах только нега физического наслаждения. Ее осанка горда, в ее лице гордость, но гордость только своею физическою красотою». Третья эпоха — царство Непорочности. Это «царица скромная, кроткая, нежная, прекрасная — прекраснее Асгарты, прекраснее самой Афродиты; она — задумчивая, грустная, скорбящая. Перед нею преклоняют колена, ей подносят венок роз. Она говорит: “Печальна до смертной скорби душа моя; меч пронзил сердце мое. Скорбите и вы. Вы — несчастные. Земля — долина плача”». Теперь начинает свое владычество в мире новая царица любви, которая так описывает себя: «Во мне наслаждение чувства, которое было в Асгарте: она — родоначальница всех нас, других цариц, сменявших ее. Во мне — упоение созерцанием красоты, которое было в Афродите. Во мне — благоговение перед чистотою, которое было в Непорочности.

Но во мне всё это не так, как было в них, а полнее, выше, сильнее. То, что было в Непорочности, соединяется во мне с тем, что было в Асгарте, и с тем, что было в Афродите. И, соединяясь во мне с другими силами, каждая из этих сил становится могущественнее и лучше от союза. Но больше, еще гораздо больше могущества и прелести дается каждой из этих сил тем новым, что есть во мне, чего не было ни в одной из прежних цариц. Это новое во мне, чем я отличаюсь от тех, — равноправность любящих, равное отношение между ними, как людьми, и от этого одного нового всё во мне много, о, много прекраснее, чем было в них. <...>

От равноправности и свободы и то мое, что было в прежних царицах, получает новый характер, высшую прелесть, прелесть, какой не знали до меня, перед которой ничто всё, что знали до меня. <...>

До меня не знали полного наслаждения чувства, потому что без свободного влечения обоих любящих ни один из них не имеет светлого упоения. До меня не знали полного наслаждения созерцанием красоты, потому что, если красота открывается не по свободному влечению, нет светлого упоения ее созерцанием. И наслаждения, и восхищения без свободного влечения мрачны пред тем, каковы они во мне. <...>

Моя непорочность чище той Непорочности, которая говорила только о чистоте тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому что во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, не дам поцелуя, в котором нет симпатии. <...>

Если хочешь одним словом выразить что такое я, это слово — равноправность, равенство. Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела. Из него, из равенства, и свобода во мне, без которой нет меня».