Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения

Во второй части данной книги представлена глава о явлениях «раскаяния» и «покаяния» в мире Пушкина. То, что Пушкин безусловно совершил свою духовную эволюцию, говоря кратко — от неподцензурных стихов до признания Евангелия «главной», основной книгой человеческой культуры — это безусловный факт.

Не случайно в этом же третьем томе «Современника» за 1836 год, где была напечатана заметка о книге Пеллико «Мои тюрьмы», Пушкин размещает свой отклик (правда, без подписи) на вышедший «Словарь о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местно-чтимых».

Этот отклик замечателен тем, что Пушкин пишет в нем о «жалком духе сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых» применительно, казалось бы, к научным трудам, но и в целом применительно к смыслу жизни. Борьба с этим «духом» была внутренней задачей духовной жизни поэта, именно справившись с ним, он стал тем самым выразителем позитивности и приятия бытия во всей его многогранности и трагической сложности, которые реализовались не только через его творчество, но и через его личную индивидуальную жизнь

То предстояние словом перед бытием, которое совершает всякий автор, дерзающий дать описание и объяснение божественного мира, у Пушкина выразилось в предельной полноте и завершенности, которые стали отражением духа самого народа. Другой вопрос, что Пушкин этим своим как бы упреждающим взглядом в будущее и формировал это позитивно-бытийное мировоззрение русского народа, но без его фундамента, исходной точки, г л а в н о г о слова, им произнесенного, не было бы того, что в итоге и сталось с русским народом. Ни больше, ни меньше.

Объяснение

Одно стихотворение, напечатанное в моем журнале, навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставляя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова; однако ж меня в том обвинили.

Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?

И мог ли Барклай-де-Толли совершить начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских? Нет! (Не говорю уже о превосходстве военного гения.) Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!

Опубликовано в «Современнике» 1836 г., т. IV.