Пушкин – Тайная любовь

После Петербурга и Одессы Александр Сергеевич ехал в свое опальное Михайловское с изрядной долей скепсиса и предубеждений в отношении провинциалов, в особенности – женщин. Свои мысли на эту тему он даже вставил было XVII строфой в четвертую главу «Евгения Онегина» – романа, пространство которого в его понимании непременно, как замечает он в письме А.А. Бестужеву тогда же, в конце мая – начале июня 1826 года, от автора «требует болтовни» (XIII, с. 180):

Но ты – губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна глухая,
Несносней барышень твоих?
Меж ими нет – замечу кстати —
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту,
И непристойность, и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет? (VI, 469)

Вылил в строчки свою ссылочную досаду – то есть вволю «поболтал». И в конечном итоге все же вымарал эту несправедливость и пуще того – неблагодарность из белового текста. Ведь в псковской, а потом и тверской деревнях практически все окружение поэта отнеслось к нему с искренними интересом и сочувствием. Те же знакомые дамы и девушки старались как-то скрасить одиночество псковского отшельника – развеять его грусть, разделить его опасения и тревоги.

ПД 838, л. 100

ПД 838, л. 100

Клан Осиповых-Вульфов вообще сделал для опального поэта все, что только было в его силах и возможностях. И в серьезных, уже «неболтливых» стихах и письмах он с вечной благодарностью вспоминает свои поездки к этим своим друзьям в Тригорское и Малинники, Павловское, Берново, Голубово:

О где б Судьба не назначала
Мне безымянный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Она смиренный мой челнок,
Где поздний мир мне б ни сулила,
Где б ни ждала меня могила,
Везде, везде в душе моей
Благословлю моих друзей.
Нет, нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей —
Вдали, один, среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон Тригорских нив. (VI, 506)

В «Лесной опушке» отображено общение поэта с его друзьями в селениях Псковской и Тверской губерний. Невысокая крайняя справа колючая ель, как записано в ее лапах, – сам малодоступный для любви своих деревенских барышень Александр Пушкин. Высокая, из-за своего роста вынужденная сутулиться при общении с поэтом вторая такая же елка – его друг Алексей Вульф.

Фрагмент ПД 838, л. 100

Пожилое сердитое «лицом» дерево лиственной породы на стройных маленьких ножках – деспотически-строгая по отношению к своим дочерям мать Алексея «Прасковья Осипова-Вульфъ». Своими ветвями-руками она отворачивает голову стоящего подле нее коренастого, «склонного к полноте» лиственного же деревца – «ея дочки Анны Вульфъ»– от ели-Пушкина. И сразу понимаешь: дело идет о находящихся в Тверской губернии осиповских Малинниках 1826 года, куда Прасковья Александровна подальше от Пушкина надолго «сослала» было свою неравнодушную к нему дочь. Анна Николаевна из этих самых Малинников писала тогда поэту о своей матери: «Я в самом деле думаю, как и Анета Керн, что она хочет одна завладеть вами и оставляет меня здесь из ревности». (XIII, 553)

Фрагмент ПД 838, л. 100

Послессылочный Пушкин осенью 1826 года, по правде сказать, и не стремится вслед за Аннушкой в Малинники. Он честно отмечает в кроне посвященного ей деревца состояние их отношений того времени: «Я съ ней не былъ». Вместе с Алексеем Вульфом он занят разработкой плана посещения тверских краев по другому поводу. В хвойных лапах между нашими друзьями-елями, как и в левой стороне кроны дерева по имени Алексей Вульф, записана одна и та же важная для Пушкина информация: «Я съ Вульфамъ Ѣду въ Прямухино». Это «Въ Прямухино», как лейтмотив пушкинской жизни с 1826 по 1831 годы, зафиксировано и в как бы «отпечатке пальца» поэта над всей «лесной опушкой».