Пустые дома

У Даниэля были огромные глаза и самые густые ресницы, которые я когда-либо видела в жизни, но взгляд его оставался пустым и отстраненным. Я понимала, что он отличается от сверстников, поскольку он почти не улыбался и редко интересовался окружающими. Порой я думала, что он гений, потому что лучше уж гений, чем идиот. Но Нагоре настаивала, что с ним что-то не так – он слишком туго соображает, и, хотя она говорила это любя, он и правда туго соображал, и мы с Франом, каюсь, не сразу, но повели Даниэля к специалисту, когда ему было уже два с половиной года. Нам сказали, что аутизм – не инвалидность, просто таким детям требуется больше внимания. И денег, заметил Фран. И денег, согласился врач. Мне стало стыдно. Я понимала, что ничего страшного не произошло – подумаешь, уделять ребенку чуть больше внимания, – но все равно почувствовала себя виноватой, потому что не смогла родить здорового, нормального ребенка, который играл бы с Франом в мяч, с которым они валялись бы в траве и возвращались бы домой все перепачканные. Мне было стыдно за нас обоих, потому что, как и следовало ожидать, Фран выстроил между собой и Даниэлем непроницаемый барьер. Я же с леденящим ужасом поняла, что вообще не хочу детей, хотя у меня их уже двое. Зато Нагоре взялась ухаживать за ним с еще большим рвением, чем раньше: научилась говорить на его языке, шутить с ним и всегда давала себя обнять, когда он тянул к ней ручки.

А Бога, Бога ты попросила, спрашивали меня родные. Какой бог, о чем вы говорите? Обман ваш бог – наглый, наглый, наглый обман.

У слова «пропадать» много форм, они меняются в зависимости от лица и времени: Даниэль пропал, Фран пропадает, я пропаду. В итоге мы есть, но нас нет – мы исчезнувшие, исчезающие, обреченные исчезнуть. Мы пропали: скрылись, ушли, потерялись, затаились, растворились, испарились, сгинули, канули, улетучились, позорно сбежали от страха перед собственным существованием. У слова «пропадать» много значений – Фран, например, пропадал, находясь с нами в одной комнате. Он заботился о нас, следил, чтобы в холодильнике была еда, оплачивал счета, но мысленно он отсутствовал. Нам было страшно представить, что однажды, да хоть завтра, нас обрадует солнце, утро или кофе на завтрак. Мы не могли быть счастливыми без Даниэля. Поэтому наш мрачный домишко прятался за стопками вещей: одна состояла из нестиранного белья и немытой посуды, а вторая, еще грязнее и вонючее, выросла на полке книжного шкафа в гостиной. Там же лежала тарелка Даниэля, из которой он съел свой последний обед, – она покоилась посреди пыли и плесени, как распятие в доме католика. Даниэль не играл никакой роли в нашем настоящем, однако был необходим для того, чтобы поддерживать в нас нежелание жить.

Когда я уже призна́ю, что своим исчезновением Даниэль избавил меня от необходимости ухаживать за ребенком-аутистом? Может, в глубине души я хотела, чтобы его украли. Может, в моих силах было встать и остановить время, просто я не захотела.

Любители громких новостей зачастили к нам домой, как только узнали об исчезновении Даниэля. Все они приходили и предлагали помощь, все без исключения – не было ни одного знакомого или друга, который бы не пришел выразить соболезнования. Они не спрашивали, в чем состояла моя ошибка, даже вскользь, хотя и ждали, что я покаюсь сама. Ты знаешь, что птицы, когда летят высоко, разбиваются о небоскребы, спрашивала я, особенно во время долгих пауз. Я научилась этому у Нагоре, которая будто бы понимала, что у нас с ней одна стратегия избегания на двоих, и поэтому подыгрывала: да, представляешь, целые стаи врезаются в здания и умирают. Люди не знали, что сказать, и в итоге говорили, что да, так с любым желанием: с вершины есть только один путь – вниз. И их желание помогать постепенно иссякло, и вскоре не было уже ни звонков поддержки, ни визитов сочувствия. Зачем смотреть на женщину, которая не плачет навзрыд? Очевидно, что незачем – гораздо интереснее остаться дома и посмотреть телевизор.

Непросто было уговорить Франа сходить в институт, где нас обучат, как адекватно ввести в общество такого ребенка, как Даниэль: ввести, как войска на территорию, где их никто не ждет, агрессивно вторгнуться в нормальность чужих будней. Ввести, как иглу под воспаленную кожу. Ввести, как смертоносный нож.

Родители Франа предложили дать нам денег на лечение. Но Даниэль ничем не болен, ответил им Фран. Хорошо, но он мальчик особенный, а в мире жить непросто, сказал отец. Засада в том, что вы вбили себе в голову, что ваш внук – больной, заявил Фран. Настоящая засада в том, сынок, что тебе нужна наша помощь, но ты делаешь все возможное, чтобы от нас отдалиться. Нет, папа, настоящая засада в том, что от тебя нет отбоя. А, ну да, ты же у нас гребаный борец за независимость, – так заканчивался каждый их телефонный разговор.